***
Так начинаем день: затепливаем лампу,
нацеливаем сонный взгляд в стекло,
ждём, чтобы вновь пейзаж заполнил рамку,
где в каменном снегу деревья наголо.
Сбегает с неба холм в дубах-тяжеловесах,
через январь идут деревья в март,
подходит лес к домам, и вся земля в надрезах,
корнями пучится надломанный асфальт.
Как корневища там в щепу ни разносили,
но лес растёт сквозь время напролом,
чтобы забрать назад одолженные мили,
зря что покрытые бетоном и стеклом.
С бетоном, и стеклом, и с кровельным железом
пейзажем станем мы однажды на веку.
А смерть, что смерть? Иди она там лесом
по щиколотки в каменном снегу.
***
изумрудное море не знает о том,
кто вдоль берега бродит,
говорящий планктон, человек ли, фантом,
что в нём зреет и бродит,
что молчит и растёт на воздушных дрожжах
предвечернего света,
в наклоненьях каких и каких падежах,
для какого фацета,
он пустынный прохожий при взгляде извне,
в городском непросторе,
но у ног его блещет, как в сбывшемся сне,
изумлённое море.
***
Нахожусь в междуречье
беспокойства и злости,
где слова человечьи
превращаются в кости,
где качается Хронос
в сердцевине колодца.
До чего ни дотронусь —
упадёт, разобьётся.
В разговорах с глухими
в тишине тизерцина
отзывается имя
милосердного Сына.
Гутенберг на полставки,
андердог в высшей лиге.
У меня на прилавке
одноцветные книги.
И в одних — жизни строгость,
а в других — смерти кротость.
И всё шире и шире
ежедневная пропасть.
***
Я говорить пытаюсь всё ясней…
Но если, смолкнув, заглянуть в начало,
то сколько было жизней и смертей,
чтоб речь моя сегодня прозвучала.
И сколько было отчей тишины
и шума в кроне древа родового,
чтоб смутное наитие и сны
прозрачней стали, обратившись в слово.
Я говорю, смотря на зимний сад,
в движенье веток различая лица.
И мёртвые со мною говорят
травой под снегом,
горлицей,
синицей.
***
Даже в стихах больше не встретишь роз,
они уступили место тоске и пургам,
с адом случилась оказия — он замерз
и в благовремении назвался Санкт-Петербургом.
Торф или лесс поглотил пряничный лес,
воздух ли стер театр, завтрак и площадь,
с садом случилась оказия — он исчез,
светит со дна Невы, недостижим наощупь
прямо как лето, прохожих не удивит
зябкий трамвай, идущий сквозь небо наискосок по отсутствию моста,
как и его пассажиров — родной заоконный вид:
где, как модерн, классицизм по-прежнему ядовит,
ходит по кругу шарманка, с поземкою говорит
о том, что движенье — просто,
и над дворами — с сетью и драгой — ангельский сонм парит,
снегом сорит, белеет бумагой, строителей материт
на дуньюэ, хурритском, палайском, и, впадая в иврит,
ищет по дну колодцев скользкие звезды.
***
Частицы «никто» и «ничто»,
Как прежде они не забыты.
Бушует космический шторм,
И падают звёзды сквозь сито.
Алмазная эта мука,
И слово карябает глотку.
Проходят года и века,
Садишься в дырявую лодку
С серебряной ложкой в руке,
С ещё не оторванной биркой,
Подтянешься раз на рывке
И пишешь всю жизнь под копирку.
Страна в теремочке живёт,
Снежинки летают как пули,
Горчит электрический мёд —
Пчела возвращается в улей.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.