***
Одна из сильных
В заколоченном на зиму
Санатории межвоенья
Пишет письма
В далекий Лориэн
Где каждый ясень
Благополучен и снабжен соответствующей табличкой
Здесь, говорит, в общем и в целом можно
Жить но Эру какой же хаос
Все меняется так что не успеваешь
Заметить как и когда оно изменилось
Я с утра пораньше заглянула в ближайшую лавку
Где варенье из розовых лепестков лучше чем в трех соседних
Сыр бесподобен
Смотрю а продавщица уже старуха
А вчера вечером еще была свежей как эти ее розы
Они все уходят их собаки и кошки
Уходят еще быстрее
Вчера над головой кружились деревянные аэропланы
А сегодня эти как их реактивные самолеты
Режут воздух и исчезают за горизонтом
Но парк регулярен и за деревьями видно море
Я смотрела в этот их палантир их уважаемый лидер
Сказал что международная обстановка благоприятна
Что все под контролем а перемены
К лучшему — кстати у них для этого есть специальное слово
Тем не менее у меня накопились кое какие вопросы
Почему на садовых дорожках желтые листья
Почему так колени по утрам ноют
Куда делись иволги и улитки
Куда мы все делись
Двухфакторная индентификация
Просвечивают шторы, как физалис,
фиалки загибаются, ничьи,
и некого спросить куда девались
от ящика почтового ключи,
за окнами весна идёт курсивом,
сирень из каждой щели пролита,
и некому крестить затылок сына,
расчёсывать безмозглого кота,
без устали в груди воркуют гули,
в горячем горле плещется минтай,
болтай ногами, ёрзая на стуле,
и, лёжа, до полуночи читай,
скачи глубокой осенью по льдинам,
не отступай от плана своего,
когда родные люди двуедины
и виноваты все до одного,
быть бодрячком на финише неловко,
сбивать стрекоз, в салаты резать сныть,
пора бы пионерской газировкой
все косточки у смерти перемыть,
чтоб, раздвигая сумерки упрямо,
пока Вселенной катится трамвай,
шептать не в пустоту: ты слышишь, мама,
живи и там, меня не забывай.
***
«В саду сорвали яблоко», — сказала
Мне мать по телефону.
Было всё,
Вокруг по телефону всё лежало,
Всё было сорванным всегда и вдруг,
Собой неровный образуя круг.
По телефону сад внесли на блюде,
В нем было всё отцветшим, но цвело.
Мне мать по телефону: «Видно будет», —
Легко по проводу вздохнула тяжело.
Мы сели на скамейку у подъезда,
В пазу раскачивалась тусклая звезда
С намереньем своё покинуть место.
Звонил звонок с той стороны листа.
*
«В длине молчанья, в календарной высоте
душа взыскует русский габарит,
в достаточной еде — не разместиться;
всё лезет свет из миски суповой,
глядит из хлеба пористая быль,
стекает слово по гортани маслом…»
*
Как свыкнуться единоличным небесам
с медалью, прокатившейся по тропам
вослед звериной беготне?
Над сердцем офицерским настаёт
рассвет, что частью времени побыл
и впредь не хочет исчисляться.
О колесе, отбившемся от стада
тележных скрипов, будет эта речь,
что по ошибке принята за вдох.
*
Среди частиц махорки заплутать,
себя познать сладчайшим тленьем,
когда слова — три жизни в высоту,
и сердце великанским прослывает
от радио-тычков, какими гонят
к труду законный слух: не злись, погонщик,
мы знаем, как взрастать сквозь синяки,
сквозь пятна межъязыкового неба,
приклеенные болью к телу:
мы так любили пепел розыскной,
что сами стали сажистой любовью.
*
Шипенье промахнувшейся волны
и бегство музыки — других не надо нас:
всё молится табачный хрип
скрещению осей координатных:
как выпросить объём, понятный цифре,
как знать, зачем свободе угольки,
каким приказом обернётся голод.
Мария Борухова
Сон
Ирине Евсе
Ветер стих. На крыше дома
тут и там следы от пуль.
Из Байкала язь и омуль
уплывают в Ливерпуль.
Сердце бьёт. Сегодня раньше
нужно встать, нарезать хлеб.
Лещ серебряный в Ла-Манше
заблудился и ослеп.
Сопки спят. Грустит Камчатка,
что её земля — не Рай.
Лучепёрая зубатка
ищет Караван-сарай.
Свет погас. Ночная серость
лезет в дом, ломает дверь.
Барабуле захотелось
бросить всё,
уехать в Тверь.
Храм застыл. Псалмов крылатых
слышен звон.
Не спит Давид.
Корюшка на задних лапах
в море Лаптевых стоит.
***
— Всё хорошо, мой Лазарь, всё хорошо,
выпей вина и миндаля отведай,
видишь, желанный дождь, наконец, пошёл,
первый засушливым этим летом.
Лазарь встаёт и глядит в окно —
дети, смеясь, танцуют в сиянье лужи.
Только под нёбом горько, в душе темно,
только на сердце иней посмертной стужи.
— Что же мне снилось? Марфа была в слезах,
и виноград, плача, несла Мария.
Я обнимал их, в марфиных волосах
видел пчелу…
Но были мне все чужие.
Белый козлёнок смотрит в проём дверей,
воды текут улочками кривыми.
Сон отступает…
Ближе, теплей, родней
небо, земля и всё, что на них и с ними.
На смерть К
Помню, что ты всегда приходил в непогоду —
В дождь или стужу,
Что унывал в сельской тиши —
И уставал в городском шуме.
Помню, что ты
Завидовал моему бывшему мужу —
Он теперь тоже старик,
Но еще не умер.
Он был красавец,
Женат раз десять, детей — штук двадцать,
А у тебя — лишь племянники
Да редкие телеграммы.
Но оказалось — разницы никакой:
Когда пора расставаться,
Никому ничего не положено
Сверх программы.
Так что теперь тебе,
В ипостаси уже нетленной,
Дожидаться его ухода
(И встречи значит),
Чтоб убедиться:
Вот и о нем
Во всей дурацкой вселенной
За неимением оных —
Товарищи не заплачут.
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
