Лотта Гесс ‖ Моё его имя

рассказ

Олежек жил этажом выше — с мамой, Верой Васильевной. Я тоже жила с мамой, а ещё с нами жил мой старший брат Фриц, но не бесконечно, а налетами.

Самые хорошие его налеты приходились на гостевания Олежека. Без Олежека Фриц крал мамины вещи, бил меня и выжирал холодильник.

Олежек его гипнотизировал, так же, как и нас с мамой. Начиналось это вот как: раздавался стук в дверь, потом — «Галочка, здравствуйте! Вы сейчас очень заняты? Только честно».

Даже если Галочка была очень занята, она делала вид, что нет. Вешала прожжённый плащ на крючок, накрывала на стол, доставала «Олежину» пепельницу — хрустальную конфетницу с трещинкой. Он всегда стеснялся, благодарил и восхищался «волшебным» ароматом краснодарского риса с половиной банки тушенки. И только потом — краснея и торжествуя, — доставал из вечной, работы Веры Васильевны зонтичной сумки, бутылку «Советского» шампанского для Галочки, пол-литра «Столичной» для себя и пакет апельсинового сока для нас с Фрицем. И наступал праздник.

Самое лучшее в этом празднике было то, что его трудно предугадать. Мама работала продавцом шесть дней из семи, а уборщицей — через день вечером. Олежек учил детей играть на гитаре четыре утра из семи, а три вечера из семи же — лабал в ресторане. У меня уже тогда было плохо с математикой, потому я до сих пор недоумеваю: как ему удавалось высчитывать её свободный вечер так, чтобы он совпадал с тем, в который он ещё не успел всё пропить?

Но зато я сноровилась высчитывать почти до минуты ту, в которую он притянет из уголка свою гитару и начнет играть и иногда — петь. Пять — раскланивается в прихожей и моет руки. Три — восхищается волшебной тушёнкой и достает свои ёмкости. Десять — первые тосты за красоту мамы и то, как ей повезло с детьми. Ехидный гогот Фрица и мой пинок в его ногу под столом можно не считать.

— Олежа, сыграешь?
— Для вас, Галина Алексеевна — всегда.
— И для меня!
— Для тебя тем более, Котич.
— А я?
— Твоё слово — вообще закон, Фрэнки.

Он играл великолепно и много — потому ли, что просто хотел, потому ли, что поднимал глаза — а там ещё три пары восторженных. Мамины — карие, мои — зеленые, Фрицевы — голубые.
— Олежа, ещё!
— Лена, во-первых — Олег Яковлевич, а во-вторых — он уже, наверное, устал. Да, Олег?
— Не-а.

Пел он по-английски. Я выхватывала «love you», «my friend» и «moon river» и кайфовала от своей крутизны, едва дожидаясь, чтобы он закончил. Тотчас я взахлёб переводила маме и брату, а Олежек смеялся и подтверждал, что мой инглиш — зе бест.

Многое из того, что он играл или пел я услышала в записи и идентифицировала только лет через десять: Армстронг, Синатра, Колтрейн, Бесси Смит, Нил Янг, Чарли Паркер, Майлс Дейвис. Что-то не определилось и до сих пор играет только в моей голове. Возможно — его собственное. Я не знаю.

Он выпивал по рюмочке до композиции и после. На третьем часу я морилась и шла спать, Фрэнки-Фриц уматывал по своим делам, а утром всё было, как обычно: собираю портфель, варю и ем яйцо, и тащусь в наиболее среднюю из наименее образовательных школ.

Однажды Олежек пришел утром. У нас был домашний телефон. Час назад позвонила мамина напарница и попросила выйти вместо мамы, потому что иначе не выйдет на зарплату. У напарницы было два младенца, поэтому она постоянно сливалась и теряла смены. Мама, уставшая батрачить на сиротские рты, с легкостью согласилась и устроила внеплановую стирку. Фриц, к тому времени бросивший восьмой класс, спал, я кидала тетрадки в портфель. Мне было ко второй смене.

Когда я собралась и пришла варить яйцо, мама и Олежек, судя по всему, выпили уже по третьей, а то и четвертой рюмке «Столичной». Удивило меня не это, а могучий носочный дух, наполнявший кухню. Бросив «Здрасьте, дядь Олег», я вымелась оттуда и пошла за портфелем. Фриц уже проснулся.
— Ну чё там за кипиш?
— Олежек пришел. Носки воняют — ужас! Я чуть не умерла!

Фриц расхохотался на весь дом. Я тоже была рада. Ведь раньше мы только дрались, и каждый раз — до моего нокаута. А теперь он смеется над моей шуткой! И я хохотала во все горло, чувствуя такое единение. Но он резко замолчал.

— А я сейчас пойду на кухню и скажу про его носки. Что ты так сказала. Лады, Ошибочка?

Ошибочка — это было моё его имя, сокращенное от «ошибка природы».
— Геша, не надо!
— Надо!
— Не надо!
— Ещё как!
— Что мне сделать, чтоб не надо?

Он задумался.

— Вечером я с Саней приду, и ты снимешь трусы.
— Зачем?
— Посмотрим, чё у тебя там.
— Нет там ничего!

Он снова заржал.

— Дебилка, всё там есть!

Я заплакала.

— Чё ты ревешь-то, цыпленочек? Посмотрим только, трогать не будем. Или пойти Олежеку про носки сказать?

Я согласилась, выторговав прежде и то, что он ничего не скажет маме. Цыпленочек — это было моё мамино имя.

***

В ООО «Ритуал», дожидаясь специальную женщину, я проторчала около часа. Она оказалась довольно суровой.

— Девушка, вы меня слышите? Если человека похоронили под номером, значит, я никак не могу вам помочь. И в могиле явно не только тот, кого вы ищете.
— В смысле?
— В том смысле, что отказников хоронят партиями. Накопилось десять тел, за которыми не пришли, — зарывают разом, в одной яме. Дату смерти хоть знаете?
— Нет.
— Год?
— Девяносто девятый, кажется.
— Уже лучше. Идите в восемнадцатый сектор, шестой-девятый ряд.
— Шестой или девятый?

В глазах женщины отчетливо читалось: «Дебилка».

Я достала тысячную бумажку и положила на стол. Она немного подумала, пошла в подсобку и позвала Витю. Витя пошел со мной.

— Родной, что ли?
— Родной.
— А чё не похоронила?
— Не было меня здесь.
— А.

Парил июль, фонило горячей сыростью с болот, жужжали шмели, цвело что-то, почти настолько же розовое, как искусственные китайские венки. Я спустилась в овраг и нарвала этих цветов. Они хорошо пахли. Витя ничего не сказал. Когда он привел меня в нужный сектор, просто махнул рукой куда-то между рядами и ушел.

Я подумала так: из шести, семи, восьми и девяти мне больше всего нравится цифра восемь. Пусть будет восьмой ряд и восьмая могила. Холмик этот был таким же, как другие — полу-осыпавшийся и пустой. Хорошо, что пустой — крыс нет. Вот бы сейчас рухнуть на него и зарыдать, как тогда перед Фрицем. Идеальный финал! Но идеальные финалы хороши для сказок, а мы с Олегом Яковлевичем прожили то, что прожили, и это можно назвать чем угодно, кроме сказки. Я не зарыдала.

Я достала бутылку «Столичной» и апельсиновый сок и рассказала ему, как было дело.

Через год после происшествия с носками Фрэнки посадили на малолетку за групповое ограбление склада и убийство сторожа. Чуть позже Галочку забрали санитары. В психиатрической больнице она прожила четыре года. Котича взяла в село бабка со стороны отца. Бабка сильно бухала, поэтому Котич сбежал. Побегал-побегал и давай учиться. Теперь, через много-много лет, он действительно хорошо знает английский — не как тогда.

Вера Васильевна живет в доме престарелых уже двенадцать лет и, слава Богу, ничего не знает и не помнит. Как и когда вы умерли — тоже. Я зашла туда недавно, и мы немного поболтали.

— Ты кто?
— Котич.
— А Олежа где?
— На Лунной реке, Вер Васильевна.
— Как ему там?
— Лучше, чем нам.