***
жизнь продолжается как если
положенная в те же ясли
качается в глубоком кресле
катается в машинном масле
как будто абсолютный гений
впав в детство говорит а разве
не все мы греемся в геенне
и обретаемся в маразме
и это ли не наше счастье
что день способен боль обрамить
и продолжатели династий
теряют память
***
ты по частям проявлялась и пыточная удивлялась
красный свет на три секунды сменялся белым
(ты при жизни учила кодовой фразе отсчета
я позабыл а ты еще помнишь помнишь
и подсказала)
щель под дверью надежно заткнута тряпкой
воздух над ванной пахнет гидрохиноном
капает кран потому что руки из жопы
а слесарь запил
всюду натянуты нити на них ты сохнешь
и говоришь что это в память вороны
той на мосту
возвращаешься с полдороги
снова ключи забыла
всюду натянута жизнь зафиксируй это
словно улангин гравёр опускает ручку
пресса и раз два три раз два три в темпе вальса
коснулась пальца
эта бумага почти ничего не помнит
что-то придумывает на ходу бормочет
ты по частям проявляешься ближе ближе
tombe la neige
***
Порванная переписка в воцапе,
Только одна страница в окне бездонном
Всепожирающем — время всего лишь цанги,
На которых повисли листья над отчим домом.
Цанги слабеют — пеплом цветет подножье,
Я бы легла на него и пусть бы по мне ходили
Те, кто на этом свете всего дороже
В сломанном стержне грифельного мотива.
Слово мое не слово, а так, подачка,
Шум, потерявший цвет, накопивший влагу
В полураспаде — часть меня вышла в прачку,
Та, что осталась, больше не в силах плакать.
Только бежать вдоль Москвы реки, пялясь
на серый берег,
На деревянный пол с переменным стуком.
Скоро пойдет снежок и подаст на бедность —
Я упаду на колени, подставлю руку.
ПРЯТАЛИСЬ ОТ БОЖЕНЬКИ
Мы прятались от Боженьки
на кухне
мы там здОрово плакали
о том что
обманчивую погоду
не переменить
что себя
почти невозможно изменить
а вот рецепты
позволяется варьировать
например вместо мяса
использовать рыбу
грибы
или картошку
или хлеб
или воду наконец.
Олеся Первушина (Руфь Йович)
***
…И красных листьев на сером еще асфальте
пожалуйста, нам оставьте
и желтых тоже, на сочном зеленом
искусственного газона
каштанов лаковых и лакомых желудей
уже не найти нигде
рассованы по карманам
состарившихся детей
оставьте знаки гусиным пунктиром
по выбеленному миру
куда лететь…
***
так писали музыку оглохшие композиторы
двигаясь на кончиках пальцев в вывихнутых пространствах
к определённости маков, цветущих вдоль железной дороги
если выбирать между нотой и её отсутствием
выбираешь звенящую заражённую полость, железный её мост,
и идёшь по нему как бы в мутном целлофановом капюшоне
видишь людские пятна и ничего не чувствуешь
даже еду воспринимаешь слишком буквально: как форму и цвет
но не яблоко желания, перекатывающееся во рту нотного стана
так выбрасываются из материнского аквариума на берег
и хватают крик, как ветку крепкого дерева
и качаются в нём, как в зёрнах пшеничного поля
если выбирать между ветром и урожаем
выбираешь слёзы колышущихся сорняков
и бросаешься в них, как в запах отсутствующего отца
отрезая себе язык, как вчерашнюю память
пока зеркало будущего заполняет лицо
так рождается в шахте лёгких цветок воздуха
и растёт опрокидываясь наружу
как опасность на лацкане потёртых объятий
если выбирать между водой и водой
выбираешь грязь, украшенную колкими зарослями
выбираешь грязь из земли, носа, ушей, глаз
***
кто не отхаркивал здесь
прозрачную слизь
твою, справедливость,
не сотрясал устои воздуха
дымным дыханьем твоим, свобода,
не срывал обвислые флаги, не плясал на их пепле,
не крошил витражи ворованными кирпичами,
не целовался с землей по секундомеру,
тот здесь — дальняя даль, неродное тело,
проваливал бы в свою берлогу,
переводил своего гомера.
Оперативка
Обернувшись, видишь резче — память не за что шпынять,
только три в остатке вещи — телевизор и кровать,
остальное из заначек выгреб авитаминоз,
жизни питьевой фонтанчик — кому в рыло, кому в нос,
напевая, типа собин с окончанием на ов,
ты готов, но не способен за иксив отдать укдов,
тьма у жизни версий демо — в каждой проявляешь прыть,
три в остатке важных дела — выпить и поговорить,
на Lufthansa копишь мили, рвёшь лохматых зомби в Doom,
выпили, поговорили — третье не идёт на ум,
даже четверть этой трети, что как плавные сырки
за подкладку тырит ветер, всем разъёмам вопреки.
º
***
Рыба смеётся пронзённой губищей:
я никому не достанусь.
Чтобы ничьею не сделаться пищей,
я в этом сне не останусь.
Поезд отходит, звенит колокольчик,
время проститься с родными.
Задребезжит балаганчик-вагончик,
да и покатит во имя.
Слева в купе бородатые змеи,
справа сидят броненосцы.
Красные волки уныло-семейны,
а поросята несносны.
Соечка, вы успокоили б нервы,
мне за вас, право, неловко.
Вон Покрова показалась на Нéрли
спичечной серой головкой.
Значит, совместная наша дорога
сладкою будет халвою.
Сердцу до сердца всегда недалёко,
было бы сердце живое.
Тает вагончик в густом океане,
солнца качается гульден.
Где же вы, снасти, которые ранят?
Снасти, которые губят?
***
где тот папик, что спросит: песня посвящается мне?
он весь тут, как есть, широко идет по стране,
всё его тут, буквально всё, и с той стороны, и с той,
он могуч, как кентавр, прекрасен, как антиной,
у него изрядны конечности, жвала перемалывают корунд,
правой пятой попирает баян-улгий, левая утыкается в трапезунд,
третья нога не ведает, что творит,
пока четвертая с космосом говорит.
космос, космос, скажи-ка, космос, четвертая взывает нога,
для каких целей я так разросся, что уже не видать берега?
теневик моложавый, возрос так, что не видать земли,
и чесотка еще — в поры врезаются самолеты, вонзаются корабли.
есть еще, говорит нога, какая-то смутная тень,
она ничего не боится, ни ночи, ни дня, ее боятся и ночь, и день,
она знает гармонии тайну, с ней шепчется то ли логос, то ли ее же крайняя плоть,
но это тень моя, хоть и совсем иного круга, и мне вряд ли ее обороть.
как все было просто при брежневе, снова хочу туда,
где несутся неостановимые поезда,
в них румяные проводницы приносят чай следователю обхсс,
а тот едет в город, где не всё еще ладно, где завскладом присвоил ткани отрез.
нет того следователя, давно уж на пенсии сгнил,
и дурачок на дне черного моря небось не крутит винил,
и вообще всё не то, порой охватывает такая тоска,
хочется вместо всего этого птичьего молока.
и далекая лапа спускается почесать четвертую ногу с небес,
и космос что-то шепчет им всем, поскольку он тоже здесь,
и на титане в замысловатый свой окуляр глядит метановый астроном,
и кристаллы углекислотного льда поют ему о былом
***
Было у Вечности двое детей,
А когда сестра умерла,
Я остался один,
Как стекольный песчаник, обманутый дым
В обделённом саду октября.
Были у Вечности двое детей
И стояли у края её;
И дымящий осколок из плоти моей
Одевал меня плотью её.
Было у Вечности двое детей,
Каждый день она косы плела
И сжигала обед, и встречала дотла,
И носила тяжёлый портфель.
А однажды мы вышли из школы к реке,
И по берегу воздух сновал,
И тяжёлая лодка плыла вдалеке,
Но никто нас туда не позвал.
Плыли от Вечности двое детей,
Руку в воду склонила сестра,
И ночной анемон обнимал до локтей
Её старые бёдра нутра.
Вянет замок песочный у края воды
И валяется рядом совок.
Не расстанемся больше навеки. Следы
Исчезают в отсутствие ног.
Стыли без Вечности двое детей.
Кто разведёт им огонь?
Плотно прижались, и голая тень
Их одевала собой.
***
На дачу на два дня.
До темноты успеть,
чтоб раздышалась печь
до ровного огня.
Погаснет — подкормить бумагой и щепой,
чтоб потеплел кирпич
и стал почти живой.
Чтоб ощутить рукой, как вену на плече —
оранжевый огонь, текущий в кирпиче.
Снаружи только лес, и дождь, и мокрый снег,
и над трубой, как крест, прозрачный человек —
плывёт совсем один. Он лёгкий и пустой.
Теперь он просто дым над вечной мерзлотой.
Я на него гляжу, как будто сквозь слезу.
Я вместе с ним дрожу, когда стою внизу,
где чёрная канва на тлеющем бревне.
Где я сама — дрова, добротные вполне.
***
«Сладко умереть на поле битвы»,
слаще — дома: свечи, клавесин,
а в саду левкои тоньше бритвы,
чище флейты, — как писал Кузмин,
зарекаясь бритвой настоящей
вены вскрыть и кончить дело, но —
умер грациозно и изящно
сероглазый мальчик в кимоно.
Сладко умереть, когда не к спеху,
и покуда тридевята смерть,
очень мало нужно человеку,
чтобы мёд-да-сахар умереть:
домочадцев шёпоты в гостиной,
вялый всхлип, бренчание молитв,
бабочка торшерная с повинной
траурной отметиной болит.
Сладко без хитона и сандалий,
руки накрест, видеть из окна
магний эвкалипта, ливня калий,
будто древних римлян имена,
или — одуванные метели,
рыбака у озера валет…
Жаль, мы сладкой смерти не хотели, —
как почти обмолвился поэт.
Жаль всю эту мишуру и праздник,
пройду-жизнь, наряженную в смерть, —
так в закат палач на место казни,
маску сняв, приходит поглазеть.
Вот и призрак на домашней тризне
чутче спит и, чувствуя тесней
дорогую бесполезность жизни,
горько-горько расстаётся с ней.
К языку
Когда-нибудь и ты уйдешь,
как дома, крытые толем, раковина на тумбочке,
щербатое зеркало в радуге или слово «лебедь»
и читать про ту жизнь будет
как разбирать некоторые обороты
«Слова», сгоревшего при пожаре.
Мне так хотелось
сжать стихотворение в одно «сейчас»
в одно слово в зазоре у времени
избавившись от длительности.
И там, где удавалось,
играет аккордеон
под платаном на «Бродвее», недалеко от порта,
я вижу
глаза музыканта, серую кепку,
выцветшую офицерскую рубашку
Стихотворение, что я не написал,
похоже на стойку для ножей,
которые вложили в него
всей дюжиной — что-то вроде
строения голубиного крыла или тела
воздуха-себастьяна — не наше ли общее существо?
Со старостью приходит правда,
что убивает все лишнее в тебе и в языке
и никак не убьет (слишком жадно
живем мы лишним, мой бедный Лир!),
и слова говорят на разные голоса,
и почти все они лживы.
Остается интонация, напев, у каждого языка
свой собственный.
Но и это мы вскоре утратим.
И все же
остается воля, желание выстоять.
Услышать, может быть, пение ангела
над которым посмеиваются, чуть повзрослев, дети,
сжатое как взрыв в плитку пластика
как полет в пулю или трибуна в глаз рысака
когда все слова — это одно слово
и древо стоит над тобой как лестница
с ангелами у которых твое лицо, твоя речь,
твои исполнившиеся желания
сейчас и всегда,
в тени платана,
у порта, где на горячем асфальте
играет аккордеон и небо стоит
косо, как в разъеме рубанка,
в груди, обтянутой гимнастеркой,
вылинявшей на солнце.
***
Тело в сердцах говорит: «Адьё. Хватит с меня. Пока!
Осточертело твоё нытьё: глаз, мол, болит, рука;
нос не таков, коротка губа и вообще — грешна
плоть. Ты навязчива и груба. И никогда — нежна.
Я у бескровной твоей мечты вечно не при делах.
Встречи со мной избегаешь ты в стёклах и зеркалах.
Все твои вздохи: «а вдруг», «а ведь» — праздная болтовня.
Собственно, кто ты, а ну, ответь, если отнять меня?
Мысль? Но озоновый слой дыряв. Хочешь нырнуть в дыру?
Не отвечай. Я уже в дверях. Лишнего — не беру,
переплавлявшего блажь, каприз в радугу, фейерверк.
Лифт мой — левее. Он — только вниз. Твой — однозначно — вверх».
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
