Юля Говорова ‖ Сурикат Рита из Кронштадта

рассказ

Сурикаты, которые столбиком стоят, выставив для прогрева животы… У меня появился первым Сурик. Я его назвала как-то просто очень — Сурик. Хотя нужно мне было исхитриться и придумать чего-нибудь, отчебучить залихватское. Назвать, допустим, суриката — Тимон. Чтоб как в мультфильме.
Но я залепетала почему-то мгновенно только: «Сурик…» И мы с ним стали мгновенно неразлучны. И он с первого дня уже никогда не упускал меня из виду.
Если я уходила, волновался. Да и попробуй уйди от него, чтобы он за тобой не проскользнул! Он каждый раз поддевал (и с завидной напористостью!) дверь, и каждый выход из комнаты для нас стал обоюдным таким испытанием и на ловкость, и на прочность.
Он прижимался к стеклу, увидев, что я от него (и ведь совсем ненадолго!) ухожу. И я видела его вжатый в стекло нос. И как он лапами по стеклу, заметив меня на улице, наверно, колотит. Хотя на балконе ему на самом-то деле хорошо! Восьмой этаж, и сурикат у окошка застывал, обозревая дворовые унылые окрестности.
Ну а потом появилась у нас Рита. И начала верещать и верещать. Она верещала, пока не заполнила своим верещанием пространство. А освоившись и наполнив комнату своим верещаньем, замолчала. И с тех пор она всегда только по делу верещит.
Ну, вы поняли, что у меня дома живут два суриката. И я решила завести дневники наблюдений за их жизнью. И на первой странице записала, что сурикаты заняли у меня в комнате большое окно. Как ни проснусь, а сурикаты все время у окна. С утра они уже на подоконник по приставленному креслу залезут — оглянуться.
И вдруг потянутся выше-выше-выше! Передними лапами застучат и заколотят (если что-нибудь интересное увидят).
Они смотрят на капли дождя в серый день. И на дым теплосетей. На полосы в небе от пролетевших над нами самолетов. На огоньки этих самых самолетов.
В листопад они попытались однажды дотронуться до налипших к стеклу листьев. Во дворе они пересчитали ворон. Они смотрят на припаркованные во дворе у нас машины.
Женщина развешивала на балконе белье, Рита очень внимательно смотрела. Сурикаты смотрят, как на соседних домах у нас вечером иногда отражаются закаты.
И на меня, когда я на улицу выйду, все поглядывают. И я спиной это чувствую: поглядывают! И я признаюсь, что это наше волнение взаимно.
Потому что когда они появились у меня, когда мне сурикатов привезли, меня это сильно взволновало. Мне померещился на резиновом коврике песок. И не с ботинок насыпанный, а что его намело вдруг внезапно захлопнувшейся дверью.
И комнатная температура повысилась. И воду я стала экономить. И приготовилась жить с того дня в очень-очень сплоченном коллективе (сурикаты сплоченные животные!). Со своими песчаными бурями, страстями. Со своим нам неведомым климатом пустынным.
И вдруг они оказались у меня на застекленном балконе в Бирюлево. Девочка в Вологде родилась, мальчик тоже квартирного домашнего разведения, из Брянска.
Но я в них чувствую этот другой континент, географическую обособленность и избранность. А они во мне чувствуют только московский район Бирюлево Восточное или все-таки еще что-нибудь другое?

Рита сейчас прильнула к стеклу. И она стучит, стучит всегда передними лапами по стеклу, когда что-нибудь интересное увидит. Сурочка стоит, замерев, а иногда закачается как маятник.
Он иногда закачается, как маятник. Он покачнется вперед, потом назад. Чтобы пятки у него от долгого стояния на посту не затекали.
Сурочка вздремнет, встрепенется. Глаза у сонного наблюдателя от долгого стояния на посту все закрываются. А увидит чего-нибудь за окном, заверещит. Он взволнованно, а иногда и тревожно закурлычет.
Рита услышит верещание своего любимого спутника, примчится. И у нее мгновенно станет очень сосредоточенным взгляд. И зашевелятся на носу от дыхания, волнения полукружия.
У сурикатов на их черных носах есть такие, они как будто бы от помады, полукружия. И этот розовый ободочек на носу он почему-то вот больше заметен на черном носу Суры.
Розовый «смайлик» под носом взволнованно и с усердием шевелится, когда Сура к чему-нибудь принюхивается. И сегодня ведь есть к чему принюхаться! У нас выпал сегодня зимою первый снег!

Сурикаты наблюдают за дворниками, которые утром счищают снег сейчас с крыши. Дворники машут огромными и широкими лопатами.
Я сурикатам еще вчера принесла с базара елку. Сурикатам удивительно было, наверно, почувствовать колючесть.
Загорались напротив нашего четырнадцатиэтажного дома на украшенных уже и живых и искусственных елках огоньки и отражались — зеленые, желтые, красные — в глазах удивленных сурикатов.
Соседи во дворе несли елки, и макушки зеленые качались. Елки кивали головами друг другу, ну а люди не кивали. Перед Новым годом так пахнет везде вкусно!
Глаза у сурикатов, и у Риты особенно, внимательные. Хотя Рита поменьше Суры ростом. Но ведь это не значит, что слабее! Рита смотрит на мерцающее этими новогодними огоньками окно самозабвенно.
А я недавно залюбовалась на Суру. Вот мне нравится, что в его взгляде есть оценка. Он анализирует всегда пристальным взглядом обстановку.
И у него не заискивающий взгляд. Заискивающий — это когда он ко мне ластится. А когда смотрит во время своего дозора в окно, то взгляд серьезный.

Сурикаты встали у меня сегодня утром на подоконнике и замерли. И я стою вместе с ними и тоже сейчас какое-то время не понимаю: что случилось?
А это инеем покрылись деревья! Все сверкает. Золотые крупиночки снега на деревьях напоминают сурикатам наверно сверкающий песок. Они стоят и все взволнованно щурятся на солнце.
Зажгла свечки вечером сурикатам сегодня, Рита смотрит. И сейчас достала гирлянду с антресолей. На ней лампы уже какие-то не горят, поизносились от времени, перебинтованы синей изолентой.
Но я их для проверки зажгла и у меня, конечно, нашлась только одна восторженная и благодарная зрительница — Рита.
Она следила, как меняются на новогодней гирлянде огоньки. Ах, как меняются на новогодней гирлянде огоньки! Когда видны все эти разноцветные отсветы, отблески на окнах.

Мы утепляли окна недавно, но мои пустынные мудрецы не поняли все же смысл происходящего. И пока я тщательно затыкала ленточки поролона во все щели, они их не менее тщательно вытаскивали. И это был очаровательный труд! Мы дополняли друг друга гармонично.
При этом Рита умудрилась выскрести из-под оконных щелей столько каких-то засохших старых мух! И при этом она выковыряла из-под оконных щелей столько остатков, клочочков старой ваты!
Ватой многие окна тоже когда-то утепляли. Или ватой или узкими поролоновыми ленточками. Вату нащипывали из такого большого рулона по куску.
А сколько ваты, помимо будничного утепления окон, мною было в детстве отщипано на «снег»! Клочочки ваты изображали на ветках елки снег. И с мишурой эта вата иногда еще перемешивалась, с блестками. «Что под елкой спрятано?» — моя любимая песенка из детства.

Сурикаты сейчас уткнулись во время разыгравшейся метели в окно и смотрят, дышат.
Вышло солнце и сквозь мои старые окна, по-медицински утепленные всеми этими нащипанными клочочками ваты, осветило старый пол. А на полу все паркетинки рассохлись.
И сурикаты извлекают сейчас из щелей на паркете коготками и мои старые кнопки канцелярские со сломанным, гнутым наконечником. И какие-то мои старые скрепки. И монетки.
И мои винтики, шайбы от конструктора. У меня в детстве винтик закатился, а сурикаты его через столько лет нашли!
У меня хвои сейчас обнаружилось под паркетом не меньше, чем в лесу! Это старые, еще мои детские елки осыпались. Как ни пылесось всюду пол, ни подметай, а иголочки рыжеватые и колючие найдутся.
И еще у меня внезапно нашлись сейчас две шашки! Сурикаты нашли сейчас две шашки. Но не сабли, а это у меня были такие немного необычные шашки — на магните. Ну, то есть они примагничивались к полю.
Ход делаешь и шашечку отрываешь от доски. И прямо чувствуешь, как ее уже тянет обратно, как магнитит. Не знаю, что мне вообще тогда больше нравилось: играть или чувствовать это тягучее притяжение магнитов.
И еще благодаря сурикатам у меня тут недавно нашелся мыс Дежнева. На карточке из географического лото «Вокруг света» (у вас был?).
Сурикаты нашли мои буковки «т», «д», «е» от «эрудита». Они вообще, как только у меня появились в квартире, стали рыть. И обои скрести. И продырявливать и буравить в стене дырки.
Стена крошится с катастрофическим для меня, но с вдохновляющим сурикатов успехом и упорством. Стена — овраг с продырявленными гнездами для ласточек. С «иллюминаторами», процарапанными моим Монте-Кристо — моей Ритой.
Над углублениями Рита работает старательно. Нос побелел у нее, потому что в известке и пыли. Только глаза, а у Риты они цвета черных ягод черемухи, сияют.
И с каждым днем стены у меня истончаются все больше. И не вода камень точит (и заодно уже стены!) — сурикаты! Они отколупывают штукатурку от стенки с наслаждением. Они нароют в стене углублений, отверстий и прилягут. Они вытянут передние лапы вперед удовлетворенно.
Коготочки у них во время рытья — и это единственный все-таки плюс от копания! — как правило, стачиваются сами. Хотя сурикатам обычно подрезают. И подрезая, обязательно смотрят на просвет, чтобы видны были кровеносные сосуды, чтобы как раз не задеть эти сосуды.
И Риточка переносит спокойно маникюр (если он все-таки есть). Ну а Сура, он постоянно щебечет, как девчонка. Хотя какая из этого увальня девчонка! У сурикатов девчонки верховодят.
Вон Рита содрала вчера немного подушечку на пальце. И играет! И копает! Она находит податливое место. Ну, вот такое податливое место, где стоит всего лишь поддеть, отколупнуть, и твой дом вдруг становится замком из песка, выковыриваемого сейчас очень тщательно из стенки.

Межкомнатную копать разрешаю, но скрести и разламывать несущую!!! Но, в конце концов, «это всего лишь кирпич в стене, это всего лишь кирпич в стене», как пел «Пинк Флойд».
На этой иссеченной сурикачьими когтями стене мы еще с Ритой и Сурой недавно смотрели диафильмы. Ну, вы ведь помните, что это такое — диафильмы? Когда стена превращается в экран, освещенный направленным лучом. Когда лучом освещается вся пыль. И это редкий момент, когда ты любуешься на пыль. Как перед носом она у тебя оседает, поднимается.
Мне эта пыль напоминала планктон. Пока ты пленку менял или просто перед лучом проходил, твоя тень была всегда увеличена проектором. Диапроектор горячий, луч его горячий. Диапроектор как маленькая пушка.
Смотрели диафильмы зимой, когда мороз непроглядный за окном. Когда подсвечивался и мерцал на окнах иней.
Посмотрев диафильм «Белый клык», я на сочинении в школе написала: «Песни этих людей (и речь шла о героях Джека Лондона) — вой волка. Мир этих людей бел. Молча идут они по заметенной дороге своей жизни».
В диафильме про «пляшущих человечков» я помню тонкие и иногда ну прямо даже какие-то паучьи пальцы Холмса.
Рита вынула сейчас из коробки целлулоидные ленты, раскатала. Она нюхает освещенную белым лучом стену.
Но вначале, конечно, испугалась. И я прекрасно понимаю ее! Увидеть такое слепящее пятно, будто Сатурн или какая другая планета с картинок географического лото вдруг внезапно спустилась к тебе в дом!
А Сура, когда мы с ним диафильмы впервые смотрели, досидел. Но волосы у него, как у героя Караченцова в «Человеке с бульвара Капуцинов», встали дыбом.

Мы смотрим по интернету документальные кино про пустыни, океаны. Комедию про африканцев-бушменов смотрели, очень старенькую, где бутылка из-под кока-колы в пустыне.
И про пресловутую голову в песке. Ну, вы помните голову в песке и знаменитый трагический финал: «Верещагин, не заводи баркас! Верещагин, уйди, сойди с баркаса!».
Рита увидит, что я компьютер или телевизор включаю, угнездится. Зашевелятся от предвкушения ее ноздри. Ее чувствительные и ее восприимчивые ноздри. Они улавливают в себя, поглощают, вдыхают каждый кадр.
И все волнует ее! И косяки океанических рыб и съемки океана в 3D. И познавательные научно-популярные документальные фильмы про саванны.
Рита увидит лопатки крадущихся по саванне в кустах львиц и обернется ко мне: «Нет, ну ты видишь! Ну, ты видишь!!!».
А Сура — он на диване блаженно и лениво развалится, зевает. Он прокемарит половину кино, ведь для него все это «для девчонок» кино. Ну а Рита, отзывчивый и внимательный зритель, все досмотрит.
Но иногда глаза у нее закрываются, слипаются. Голова наклоняется набок. Сура принимает склоненную голову Риты на плечо.

Недавно я вынесла стол, свой старый письменный стол, за который я села впервые в первом классе. Пока разбирала, нашла свои карандаши кохинор и транспортир. Газету «Впереди — океан!». То есть стенгазету. И я ее выпускала сама.
А почему там впереди океан? Да потому что я в одиннадцать лет вдруг написала письмо с просьбой зачислить меня в Высшее военно-морское и почему-то вот именно Тихоокеанское училище. Хотя в географическом плане от меня был абсолютно далек этот неведомый Тихий океан. Но я стремилась.
В журнале «Костер» была рубрика «Морская газета», я ее читала. Учила азбуку сигнальных флажков. И ходила в кружок при ДОСААФ. В кружок радистов (морских!) меня отвела после долгих моих просьб и стенаний моя мама.
Вовка Груздев, мой школьный и дворовый приятель, из-за меня записался в макраме. Он-то думал, я тоже запишусь! Ну а я в тот момент, ну а я — среди радистов!
Маму я слушалась в детстве по свистку. По обычному лыжному свистку (ну потому что морской я в то время не нашла). Мама мне свистала «наверх!». Ну, или как минимум на подъем и на обед. И это была для меня обязательная к неукоснительному выполнению команда.
А подъем — он был еще не просто объем, а обязательно — пока спичка не погаснет. Мне обязательно надо было встать и одеться, пока эта спичка не погаснет. И спичками мы протыкали пирог (а вы не протыкали пирог?). Сухая спичка — это значит пирог уже испекся.
Ну и песни, конечно, я знала все морские. Как мне казалось тогда, их нужно было петь хрипловатым низким голосом. И я тренировала эту нужную долю хрипотцы, раскуривая (все это на балконе обычно) листочки из тетрадок.
Вовке Груздеву дала прикурить, а он меня моей маме сразу выдал! Неудивительно, что на выпускной фотографии нашего пятого школьного класса, а фотки всем в конце года раздавали, у Вовки Груздева перечеркнута моей гневной рукою голова.
И почему-то я одновременно решила, что я — Лермонтов. И была уверена, что умру, ну уж таков мой провидческий удел. Но пока во мне еще каким-то образом все-таки теплилась и теплилась жизнь, мне нужно было срочно понять тайный смысл своего появления на свет и свое предназначение.
Потому что неудача Печорина — «пробегаю в памяти все прошедшее и спрашиваю невольно себя: для какой цели я родился?» — не давала мне покоя.
И страница из сочинений поэта — моя верхняя книжная полка, та, что справа, все нужное у меня там подчеркнуто карандашиком, и уголок на страничке тоже загнут — нависала булатным узорным кинжалом надо мной.
«И, может быть, я завтра умру! — я приговаривала и убеждала себя, — и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно…»
А одноклассники и товарищи? Друзья? Да что вы, что вы! «Все мы живем и находимся в бездействии!» — уже не Печорин, а я так написала на сочинении в школе в пятом классе.
И что «душа в моей жизни отсутствует!», я с демоническим вдохновением признавалась. «И почему моя девочка — Лермонтов?» — удивлялась доверчивая мама.
Мама вела одновременно со мною дневники, в которых отмечала все-все: от «верхний зуб справа у Юли в девять месяцев» до (и это примерно то время, когда меня уже поглотила морская стихия) — «принесла из яслей сейчас выражения».
Я маме из пионерского лагеря «Прометей» нежно писала: «Мама, выключай, когда уходишь, все электрические приборы! Когда ешь рыбу, смотри осторожно всегда — косточки! И не пей, разгоряченная, воду!».
Наш пионерский отряд, и я очень хорошо это помню, назывался как-то космически звездно — «Альтаир».
В родительский день мне мама привозила клубнику, пересыпанную, чтобы не испортилась, сахаром. В литровой банке эта клубника давала густой сок.
И вспоминаю еще, как я на сцене стою с перебинтованной и окровавленной красочно рукой (это мы изображали партизанский отряд). И у меня гуашь проступает сквозь бинты. О, мы ведь красок на раны не жалели!
Помню проводы в пионерский этот лагерь, когда сидишь у самого лучшего места — у окна. И взрослые машут руками тебе и показывают знаками в воздухе «пиши!» и чемоданы с наклеенными на них номерами отрядов в багажник погрузили.
И именно в последний момент, когда мотор заведен, разгорячен, и все двери закрылись уже, и автобус вот-вот тронется, мне так хотелось вдруг вырваться из разделяющих нас стекол салона и вернуться назад к маме.
Мама первая ко мне в первый же родительский день сама тоже с места обычно срывалась, приезжала.
Кроме меня, у нее есть только ее старшая сестра тетя Люся с дядей Юрой. Но они дипломаты, китаисты. Долго жили безвылазно в Китае. И я помню только какие-то фрагменты наших встреч.
Как нам дядя Юра готовит свое коронное блюдо — знаменитую утку по-пекински. Утка пахла неведомыми специями! Тогда абсолютно неведомыми и экзотичными специями. Это сегодня в Москве изобилие китайских приправ, ресторанов, а тогда…
Утка сочная была и вдобавок с какой-то хрустящей красной коркой. И под вилкой она аппетитно разваливалась, пахла. И мы ели ее под огромной желтой картой. И это была карта Китая. А желтая из-за песков пустыни Гоби.
Карта с синими развилками рек, знаменитых Янцзы и Хуанхэ. И я водила рукой по Хуанхэ. И как я понимаю теперь, эта тяга к пустынному песку появилась и проснулась во мне до сурикатов.
Занавески, а они были все из бамбука, шелестели. Иероглифы нарисованы были на черном, красном фоне.
Свисали свитки. И эти свитки из рисовой бумаги. И на свитках там то крадущийся тигр, ну а то притаившийся дракон… И эта мудрость — с ароматами готовящейся утки на кухне! — опьяняла.
И я запомнила шашки на ковре. Не магнитные, как у меня были дома, — из пластмассы. А ковер — это шашечное поле! Ну и мы с дядей Юрой на ковре, утопая просто в этом ковре (ну я не знаю, как там дядя Юра, а я в этом ворсистом ковре прям утопала) играли в черные и красные шашки. Размерами с глиняную миску!

Конверты со штемпелем авиапочты, фотографии: дядя Юра стоит среди китайцев, на обороте фотографии подпись «Пекин, Бэйхай, Северное море», тетя Люся стоит в разрисованном бордовыми тюльпанами платье, вся сияет.
В Пекине она регулярно организовывала хор из поющих сотрудников посольства. Аккомпанировала хору сама на аккордеоне. «Хор наш выступает везде! — тетя Люся писала моей маме. — Перед эмигрантами в Харбине…»
«Играем за нашу дипломатическую миссию в волейбол! Пока выигрываем!» — подхватывал тетю Люсю дядя Юра.
А вот папу своего я не помню. Абсолютно. Он умер, когда мне было три года. Я не помню, ни какие свитера он носил. Черные? С протертыми джинсами? Не помню. У меня даже нет ни одной фотографии с ним вместе.
И у мамы, к сожалению, на память нашлась всего одна. Да и фотографией-то толком ее не назовешь: просто трое мужчин летним днем беззаботно куда-то шагают там по шпалам и один из них — в середине — мой отец. Но сфотографированы они со спины, да и сняты еще издалека. На такую фотографию вряд ли ты сможешь хоть как-нибудь возложить свои надежды.
И тогда я себе папу, своего папу родного сочинила. По рецепту той дяди Юриной утки волшебной. Наделяя его, как приправами, цитатами. Все цитаты я заносила в блокнот, выписывая их из полюбившихся фильмов и с пластинок. И обязательно потом еще перед зеркалом учила.
И папа, конечно же, стал Бельмондо во всех фильмах моментально. В «Профессионале», «Великолепном», «Неисправимом», «Чудовище» особенно!
А через пару часов, по расписанию телевизионной программки, он у меня уже быстро был Андрей Миронов («Соломенная шляпка», «Обыкновенное чудо», «Двенадцать стульев», «Достояние республики» и «Бриллиантовая рука» плюс запись концерта и встречи с артистом из Останкино).
Ну а на следующий день у меня папа уже — Денис Давыдов. В историческом приключенческом фильме «Эскадрон гусар летучих».
В «Эскадроне» был знаменитый финал, когда Давыдов на лошади мчится, мчится, мчится. Он отпускает на мгновенье поводья, хлопает над головой своей в ладоши.
Зимою там тоже все скачут, скачут, мчатся (ну а чего б не скакать, в кино две серии!). И на привале еще Давыдов поет: «Не пробуждай…». Ну а я вот сижу и пробуждаю.
«Гусарскую балладу» я полюбила за то, что там, пусть на мгновенье почти, но тоже появлялся мой бог и кумир Денис Давыдов и говорил там, обращаясь к какой-то певичке и кокетке: «Что вижу я, о, чудо из чудес! Шехерезада средь моих повес!».
И Шехерезадами для меня, разумеется, были все вокруг: моя соседка по парте (вторая парта по среднему ряду) Светка Анисимова, моя соседка по парте по левому соседнему ряду Светка Иванова. И даже предатель Вовка Груздев. А мы с папой, уж мы с моим неведомым папой всегда среди повес!
Я выбрала сама для себя в этой жизни путь повесы и обозначила уже в восемь лет приоритеты — в своем стихотворении о гусарах: «Что нужно гусару? Совсем ничего! Гусару гитару да в зубы сигару. А в руки карты и деньги в карман…».
«Юля отдает честь военным на улице и особенно часто морякам» — в то время в своих дневниках писала мама.
В своей детской книжке «Бородино» (и опять всплыл мой кумир и наставник, гусар Лермонтов!) я подрисовывала, а вернее, подкручивала гренадерам всем усы (мне казалось, художник чуть-чуть не докрутил) и черточками направляла и доводила до цели не долетевшие пушечные ядра.
В девять лет я выучила пушкинскую поэму «Граф Нулин». Всю поэму! Потому что ее читал на пластинке Сергей Юрский. И мне нравилось за ним, перенимая его такую кошачью манеру повторять:

К несчастью, героиня наша…
Ах, я забыл ей имя дать.
Муж просто звал ее Наташа…

Но мы — и голос Юрского был такой лукавый!

Но мы будем называть Наталья Павловна…

Ну и, конечно, «Юнона и Авось»! И этот рокочущий голос с хрипотцой: «Ежели материальные затруднения окажутся единственной преградой на пути к американскому континенту, готов буду на собственные средства приобресть две шхуны на санкт-петербургской верфи и, придав им соответственно наименования “Юнона” и “Авось”, преисполнен решимости буду в начале лета 1806 года пуститься в плавание к берегам Нового света!»/
Или когда жениху этой прелестной Кончиты граф Резанов (а играл его прекрасный Караченцов) бросал: «Дуэль?! Щенок! Оставьте нас! Я объясню ему без переводчика!»/ Всю жизнь отдала б в десять лет, чтоб вот так тогда сказать!
И зависали над залом — и все это во время спектакля! — настоящие морские форштевень и бушприт. И вся сцена качалась на волнах, попадая форштевнем, касаясь сердца зрителя.
И я смотрела постоянно в бинокль и приближала к себе и увеличивала перед собой каждый раз лицо Резанова. Особенно в тот напряженный момент, когда он, уже давно простудившийся, больной, отвечает на просьбы матросов остепениться, образумиться: «Мичман, отплытие на носу, а состояние шхуны отвратное! Все бабьи сплетни в голове! Все свободны!».
И начинался неумолимый отсчет. Резанов, он на моих глазах умирал — тогда, когда был виден маяк Новоархангельска!
И меня колотило от криков матросов: «Живее, черти, коня графу Резанову! — Куда ему коня! Разве что в ящик! — Обещал вернуться через год и тогда… — Может не успеть! — Нет, нет, нет, он успеет! Он — везучий!». И так мне было важно услышать, что — везучий.
А через много лет меня взяли юнгой на ладью, на настоящую и при этом поморскую ладью. С парусами и с настоящими мачтами, бушпритом. И с поскрипыванием, как у Роберта Льюиса Стивенсона, рей. И с пеньковой веревкой. И с зюйдвесткой.
И с бушлатом, на котором проштамповано было и как раз где-то на уровне сердца: остров Мощный. И мне дали этот настоящий бушлат, пускай и на короткое время, поносить.
Ладья пришвартовалась в Москве по пути в Петрозаводск. Валера, мой будущий начальник по вахтам, драил палубу. Со швабры свисали переплетенные «дреды» из каната. Чтобы воды зачерпнуть, ведро надо было закинуть тут же за борт.
Нам предстояло пройти, как Валера сказал мне — «через Рыбинку» (это Рыбинское водохранилище), потом зайти в город Череповец (как Валера сказал мне — «в Черепок») и оттуда попасть уже в знаменитое Онежское озеро — Онего.
На двери в капитанскую каюту по-английски было написано «crew only». Столы были подвешены к потолку. Макароны (по-флотски конечно!) варились, все такое. Камбуз — это газовая плита.
Помимо юнги («зуйка», как мне Валера сказал) я должна была быть еще подкокорем. «Под кем, под кем?» — я, растерявшись, с блокнотом в руках переспросила (в блокнот я заносила обязанности).
— «Под кем?! Под кем?! — Валера меня передразнил. И объяснил вразумительно: «Подкокорем!» («а подкокорь — это кока помощник!» — я в блокноте записала).
Название лодьи, да, да, именно лодьи, не ладьи («лодья» — это если говорить по-поморски, объяснил Валера) было выписано резными деревянными буквами по борту.
На вахту ночную — «собачью» Валера меня брал. Во время прохождения шлюзов я кричала диспетчеру в черную и потрескивавшую трубку. Шершавые стены с какой-то слизью зеленой над нами во время прохождения шлюзов возвышались.
«Кранцы за борт!» — мне по-морскому командовал Валера. Вывешивать кранцы — надувные резиновые шары, похожие немного на тыквы, была моя главная обязанность.
И я их то поднимала на борт, то опускала (чтобы борт не ударился о стенку). А один раз нас качнуло немного о стенку, и один из кранцев сдулся. И воздух из него с таким шипением выдулся: ш-ш-ш…
Горели бортовые огни, зеленый, красный. Вместо «понимаешь» Валера говорил мне по-свойски просто — «по»: «Ну, ты по, наконец, как крепить концы на “уточках”?»
И что помню еще? Что в один из серых дней (а солнечных дней из-за непогоды было мало) меня подняли и подтянули на мачту. Ну, посмеялись. Ну, пофоткали. А потом все на что-то отвлеклись. И я вишу себе и вишу. Я вишу себе, вишу. Заморосил дождь и я холодную и мокрую мачту обхватила.
А как входили мы в гавань Петрозаводска, проспала. И помню только, что смотрю и смотрю на пенопласт (и откуда там взялся пенопласт?), а он большими ломтями у серого и хмурого берега качается.

Мой приятель родился под Ригой, живет на Рижском взморье. И я расспрашиваю его постоянно: как там море? И он мне пишет в ответах: «Пью молоко из прозрачной кружки». Или «На велосипеде еду на реку». Или: «А ты видела когда-нибудь такое соломенное море, а?».
Другой мой приятель, Миша Ротин, работал на биостанции МГУ во время экспедиции на Белое море, котломоем. Он мыл на полевой кухне котлы. «Водоизмещение котлов, которые я за это время намыл, равнялось бы водоизмещению среднего рыболовецкого судна», — шутил Миша.
И еще у меня был приятель такой — Толик. Из Африки (да, вот ведь, кстати, из Африки! из Африки!!!) он привез мне два спичечных коробка с семенами африканских растений. Чтобы я их посадила. Ну и я их взяла и посадила.
На одном коробке было подписано шариковой ручкой «поливать чаще», на другом «поливать реже». И я все правильно делала и все так, как было написано на коробках, поливала. Но не выросло ничего, кроме какого-то попугайного овса. И овес явно наш, не африканский.
И до сих пор я не могу, не оглянувшись, пройти мимо лодочных деревянных летних станций, на которых весла обычно всегда пронумерованы. И поскрипывают не смазанные уключины. Увидев лодку на берегу, я постоянно тянула туда маму.
И мы отправлялись в пленительное плавание. Всего час у нас был на это плавание! И из него, оставив мамин паспорт в залог на берегу, мы обязательно должны были вовремя вернуться. Поставить весла обратно в кладовку на место и сдать этот оранжевый спасательный круг и спасжилет.
Сколько рек, переливающихся золотой рябью на солнце, мы прошли! От скольких лодочных станций мы отчалили! И сколько раз проплывали под мостами, под деревенскими поселковыми мостами, когда под каменным сводом или под деревянным настилом звучит эхо.
И был еще Донской монастырь, я родилась от него недалеко. И мама там гуляла со мной. А там вдоль стен монастыря горельефы, горельефы. И моя мама (ну там, наверное, какая-то удобная для нее лавочка или скамеечка была) всегда останавливала коляску со мной там, где на стене изображен был Дмитрий Донской. Он, преклонив колено, просил благословения перед битвой. Его лицо, немного взволнованное перед этой битвой грядущей, надо мною нависало.
И я запомнила его бороду, усы. И не успевший запомниться отец вдруг стал — Донским. А в следующий раз уже опять уносящимся за летучим отрядом Дениса Давыдова гусаром.

Нашла свой школьный портфель, бежевый, из кожзаменителя, новехонький. Нашла мамино рыжее пальто с оловянными рыжими пуговицами (их я срезала на замену потерявшихся шашек или фишек!).
Нашла свою детскую хоккейную зеленую клюшку и рапиру. Коробку из-под настенных домашних часов «Слава». Пообносившихся, со стертым оловом прижатого к груди автомата, зеленых и вдобавок еще и в зеленых пилоточках, солдат. И я вот как-то не щадила солдат. Столько лет прошло, а они у меня лежат после боя все вповалку.
Нашла нарисованные мною для мамы открытки ко дню рождения. Мои зашифрованные к ней какие-то очень личные обращения и письма: «Мама, если ты захочешь мне что-нибудь написать и сказать сугубо лично, напиши на конверте, где адрес, что это “СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!”, я пойму».
Нашла деревянные пяльцы (мама очень хотела, чтобы я занималась вышиванием). Нашла пластмассовые ножи к пластилину из набора.
Нашла сову. В кружке макраме я сплела однажды полярную белую сову. Но на удивление с изумрудными, а не с янтарными, как ей на самом-то деле положено, глазами.
Нашла мамины французские словари. Ее тетрадки с переписанными куплетами песен — песен Визбора. Переписывая, тогда учили слова.
Нашла вырезанные мамой из журнала «Работница» рецепты. Ни одним мама из этих кулинарных рецептов не воспользовалась, ни одним из советов по шитью. Но тщательно все равно вырезала их, наклеивала. У меня на все случаи жизни две тетрадки таких вырезанных из полученных по почте журналов кулинарных и житейских советов от нее.
Нашла мамины отзывы о себе по домоводству. Когда мы проходили домоводство, то родителям нужно было обязательно писать о блюде отзыв. И мама меня всегда неудержимо хвалила: «Гречневая каша получилась у Юли хорошо!».
Еще нашла свои детские пластинки. И я не знаю, что со мной бы в детстве было бы без пластинок. Так же, как и без всех этих лодочных станций и пронумерованных весел, радиол.
У меня была радиола «Ригонда», обтянутая сетчатой тканью. Одновременно приемник и проигрыватель. Там, где приемник, была и шкала радиоволн. С перечислениями частот городов. И меня завораживал неведомый город Беромюнстер.
Аудиосказки и литературные инсценировки с пластинок: «Звездный мальчик»… Или вдруг из памяти выплывет: «Арго-о! Разве путь твой ближе, чем дорога Млечная?..». «Танго, танго» поет Иосиф Кобзон, «Гуантанамера» Дина Рида.
Ну и «Богатырская сила» Стаса Намина! Когда на ударных там еще было такое вступление «джих-джих» и говорить надо было серьезным, строгим голосом: «Нет, не перевелись еще богатыри на земле нашей! Не оскудела в сердцах молодецкая удаль! Сойдемся, друзья и братья, восхвалим песней силу нашу, силу гордую, богатырскую!..».
Диафильмы давали тебе изображение с прокручиванием каждого кадра и с горячим сияющим лучом, а пластинки все переполняли тебя звуком.
Иногда заедала пластинка, но не страшно. Ты иголочку одеколончиком маминым протрешь.
Олег Даль, он мой любимый артист, он записал на пластинке стихи Лермонтова. Любовь к Лермонтову передалась ко мне от Даля.
В моем детстве в одном из театральных музеев была выставка, на которой были представлены дневники Олега Даля. В своих дневниках он постоянно о чем-то все думал, размышлял. И я ходила в музей и переписывала тогда строчка за строчкой его мысли. Я ходила, пока не переписала весь дневник.
И потом уже в своем дневнике я писала отчасти его почерком, мною тщательно повторяемым, скопированным: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…». Сомнений у меня тогда в этом вопросе просто не было.
И параллельно вставляла свои мысли: «Вчера сдавали в школе два километра на время. Я проиграла буквально три секунды, а Светка с соседней парты, что слева, впереди!».
На выставке был восстановлен еще уголок квартиры Даля: его кресло и его любимые книги, книжный шкаф. И такая домашняя обстановка там возникла, что мне захотелось увидеть Олега Даля дома.
И вот чтобы его увидеть дома, я обычно держала зимой открытой форточку. Мне казалось, что он в открытую форточку войдет.

Сурикаты меня погрузили сейчас в воспоминания, они раскатали все целлулоидные ленты диафильмов, рассыпали картинки из географического лото «Вокруг света» — мыс Дежнева…
«Приметы осени» — я на антресолях недавно нашла книжку. Раньше сборники выходили для детей: «Утро» (с подборкой стихов всех про утро), «Зима», «Вечер»…
В весеннем сборнике Блок: «Гроза прошла, и ветка белых роз…» Зимою Есенин, конечно, его пресловутая «Белая береза…».
В «Приметах осени» я запомнила стихотворение Бальмонта:

Поспевает брусника,
Стали дни холоднее,
И от птичьего крика
В сердце только грустнее…
Пластинки деда я недавно нашла на антресолях. Единственное, что мне про моего деда известно, это то, что он научился играть на мандолине. Не на гитаре, или как его старшая дочка, мамина сестра тетя Люся, не на аккордеоне, а именно — он собирался блеснуть! — на мандолине.
Он виртуозно играл на мандолине. Моей бабушке посвящал, и не только по праздникам, стихи.
А мандолина ведь дальняя родственница лютни! А лютня ведь это, конечно, менестрели! И для меня дед остался менестрелем. Что нисколько не противоречило тому факту, что одновременно он работал токарем-фрезеровщиком на заводе Ильича.
Дед с товарищами по заводскому оркестру, с мандолиной. «Третий справа в пятом верхнем ряду Юлин дедушка Вася» — подписала моя мама.

«Ригонда» была стационарным проигрывателем, и ее никуда не возьмешь, не унесешь. Но у меня еще сохранился чемоданчик. Такой проигрыватель, который немного похож на чемоданчик. И там, когда крышку откинешь, проигрыватель.
На 33 оборота не работает, механизм уже давно износился и иголка почти стерлась. Но на 78 оборотах еще тянет. И можно послушать там «На улице дождик». Эту песню поет сейчас Русланова. И она поет ее очень тихо, очень тихо. И мне слышно, как прокручивается и прокручивается пластинка.
Пластинки непривычные для винила из моего детства, звук чуть разный. Русланова у меня на моей детской пластинке и на дедушкиной разная.
Вдобавок я еще очень люблю роман писателя Уильяма Сарояна «Приключения Весли Джексона» и там все время звучит песня «Валенсия»: «Валенсия!..» И вдруг я ее в стопочке этих дедовских патефонных пластинок нахожу.
В другой книге у моего любимого Сарояна главный герой, а его зовут Арам, спрашивает у своего двоюродного дяди: «Ты помнишь моего отца на улицах Битлиса? Ты видел его? Ты видел, как мой отец ходил по улицам города, выстроенного в горах?» Я спрыгнул со ступенек и стал прохаживаться перед домом. «Вот так он ходил? Вот так он ходил там, у себя на родине, ты видел?..».
А мне и спросить, кроме мамы, о том, как мой папа ходил, да даже пусть по этим шпалам железнодорожным дурацким на той фотографии, не у кого.
И все эти воспоминания для меня, как огонек в медицинской пузатой старой банке. Настоящий огненный праздник от мамы из детства, феерия! Когда наматываешь ватку на спицу, окунаешь кончик в спирт и потом эту зажженную и горящую на кончике спицу опускаешь внутрь банки.

Нашла свой школьный дневник метеорологических наблюдений в третьем классе. В графе «ноябрь» там задаются такие вопросы: «Ты заметил, когда вечером зажгли электрический свет?», «А куда сейчас исчезает дождевая вода?». Ну, вот куда исчезает эта самая дождевая вода?! Тридцать лет прошло, а я думаю над этим.
И приятель тот с далекого Рижского взморья мне сейчас пишет: «Если к тому времени, когда ты напишешь ответ, мы еще не снесем кусок забора, на котором висит у нас сейчас почтовый ящик, может быть, получу твое письмо».
«Лепестки на полу, легко как-то, — пишет он. — На нашем мраморном черном полу утром легли лепестки львиного зева».
Бандероль, проштампованная почтой, как хранимые мамой тети Люсины письма из Китая.
Сура сейчас обожествил батарею. И каждый вечер он теперь обнимает и обнимает батарею. Батарея ему, наверное, заменяет сейчас солнце. И он чугунное ребрышко обнимет. Особенно третье, которое с левого края, ему нравится.
К сожалению, Африки у нас из окна пока не видно. И мы пьем в такое безысходное время витамины, мы подключаем специальную ультрафиолетовую лампу.
Над тазом с песком у нас включена эта самая ультрафиолетовая лампа. И сурикаты под лампой играют и копают. Они наиграются и привалятся к бортику песочницы. А потом они разыграются снова, и песок у них вылетает из-под лап.
Я песок им покупаю речной и возможно, что даже с песчаного обрыва, где оголенные корни у сосен свисают перекрученными морскими узлами над водой.
Песок с вкраплениями от ракушечек моллюсков. Песок от берега маленькой реки, когда привязана к дереву походная кружка алюминиевая: подошел, кружку снял, воды попил. Песок у берега утрамбованный и пропитанный рыбой, рябью, ряской.
Мы пересмотрели (и все это для поднятия морального духа) самую первую версию диснеевского «Короля льва» по интернету. Как дождь после изнурительной засухи, для нас эта музыка саванн.
Все это по-шамански пронзительное и колдовское начало в «Круге жизни». В «Лев спит» («Lion sleeps tonight») мы тысячу раз подпевали в начале: «Ви-и-иии, и-и-иии, ви-ам-ам-а-вэй…».
Мы переслушали сейчас еще «Времена года» Чайковского, Вивальди. Звучал один из самых моих любимых месяцев у Чайковского — июнь…
Потом поставили «тррр-ча-ча, тррр-вумба!» еще одного нашего африканского певца и кумира — Африка Симона.
Потом аудиофайлы с шумами африканской пустыни (есть такие). Как когда-то на моих мягких и синих пластинках из детства — «Кругозор». На этих пластинках многие песни и репортажи придумал Юрий Визбор.
Его репортажи могли начинаться словами (Юрий Визбор писал тогда об Арктике): «Наверное, нет в Арктике такого дома, такой стены, где бы не висела фотография любимой…». И звучит песня.
Или: «Это страницы из лирического дневника, написанного в Арктике на Земле Франца-Иосифа, которую еще называют ЗФИ…». И снова песня.
И было слышно дыхание человека, идущего по этой Земле Франца-Иосифа. И завывание ветра. И скрип снега. А сейчас вот появились все эти просто аудиофайлы: шум пустыни…
Бушкрафт — такое новое популярное развлечение в ю-туб. Когда люди там куда-то идут, а ты все смотришь.
Они приходят воды набрать в чайник, а вода в реке замерзла. Они раскалывают носиком от чайника лед, опускают в воду термос. И слышно, как вода заливается в бутылку.
И мы с Ритой смотрим и смотрим — интересно! И сегодня к нам Сура подключился. Сурикат-мальчик, он все-таки должен уметь развести в лесу огонь!
Во время «Бременских музыкантов» Риточка не сводила глаз с экрана. И на песенке капризной Принцессы, и на серенаде влюбленного в нее шалопая Трубадура. На куплетах марширующих стражников, волочащих за собой пушку, грянул выстрел, и Ритося нырнула под подушку.
«Рита, Рита, сурикатов показывают!» — я кричу ей, если сурикатов показывают. И Рита, а мы с ней документальное кино про сурикатов смотрели, прибежит.
Как девочке, ей еще нравится (и очень-очень-очень, конечно) Бобби Фаррелл. Ну, кому из сурикатов-девчонок не понравится этот Бобби Фаррел! Его танцы и все эти «By the rivers of Babylon». Ну и «Sunny» конечно. «Daddy сool».
«По переулкам бродит лето» (Рите нравится еще Муслим Магомаев, мы включаем). Сура любит — «Король оранжевое лето».
Я подарила сурикатам свой глобус, они вертят. И то Африка у нас, ну а то Антарктида промелькнет.
Я принесла им из леса чурбачки. Они труху из середины подгнившего дерева всю вынут. Они спрячутся, как будто бы в жерле у гаубицы, выглядывают. Как Мюнхгаузен перед знаменитым полетом на Луну.
Открываю постепенно балкон. Солнечные дни у нас постепенно прибавляются, и сурикаты сейчас на посту стоят подольше.
Песочные часы у меня сейчас осыпаются в колбе — три минуты. Сейчас на разное время их делают, но у меня и у нас есть три минуты.
И что я могу вам сказать за три минуты? Что у меня Рита — а я ведь еще не говорила об этом! — из Кронштадта! У нее мама из Вологды, а сурикат-папа, и в это сложно конечно поверить, из Кронштадта!
И так сложилось, что Риточка получила в детстве травму. И половину уже этой книги провела — будучи ее главным героем! — с произошедшей этой травмой. Ей пришлось ампутировать часть передней лапы. Так бывает.
Во время операции Рита держалась очень мужественно. А после она была вся измазана в зеленке. И я тогда называла свою любимую Риту просто — Риной, как артистку, когда-то сыгравшую Тортиллу. Рина и Рита Зеленые. И неунывающие обе!
Рита увидела сейчас свое отражение, удивилась. Ей показалось, что это не ее отражение и даже не ее любимого Суры, а какого-то нам чужого суриката. И она начала свой устрашающий танец перед зеркалом.
Рита цапнула вчера настоящего подполковника милиции! У нас в гостях была старая мамина подруга. И от нее очень вкусно пахло яблоками. Рита не удержалась и тяпнула товарища подполковника два раза.
«Да у вас Рита, — сказала подполковник в отставке Галина Григорьевна, — как я погляжу, рецидивистка!»
Сурикаты у меня солнцепоклонники. Они принимают подолгу пронизывающие солнечные ванны. Они лежат у меня сейчас на балконе, распластавшись.
Кто рано у нас утром встает, тот на балкончик побыстрее бежит и на солнце (скорее, скорее!) пузо греет. Луч солнца на животе сурикатов как один большой горчичник.
Темные круги вокруг глаз не от усталости, а они отражают лучи солнца. Чтобы сурикаты не щурились на солнце. Не крокодил проглотил от жадности солнце — сурикаты.
В ракушки, а я им отдала и ракушки, сурикаты засовывают носы. Аккордеон отдала, и Рита тычется кнопочкой своего черного носа в его кнопки. Любимейшее занятие Риты: засунуть в дырочки на моей глиняной дудочке свой нос!
Сура смотрит с балкона на качающиеся от ветра деревья и на листья. На дорогу, по которой я когда-то возвращалась из школы, на асфальт. Он заметил, что дворники свои лопаты недавно сменили на метелки.
Как я любила всегда, когда мне мама разрешала переночевать вот этой вот ранней весною на балконе! Когда раскладывалась на балконе раскладушка. Когда ты вроде бы дома и вдруг нет. И этот запах от прорезиненной ткани раскладушки…
Когда я в школе училась, то оставляла тетрадки на балконе. Страницы тетрадок обветривались и покрывались всегда на балконе слоем пыли. И на балконе там все, просто все покрывалось слоем пыли.
Мой капитанский мостик — балкон! Балкон — приобретенное чувство высоты. И обязательно, чтобы ни этажом и не выше и не ниже.
Вовка Груздев, он ведь жил в нашем доме на четырнадцатом, и у меня в гостях постоянно кружилась голова. А на своем родном мне этаже и балконе не кружилась.
Люди утром расходятся сейчас на работу, Рита смотрит. «А тучи над городом встали? А в воздухе пахнет грозой?» — интересуется.
И мы увидели прям с Ритой сейчас — ну вот сейчас! и откуда он взялся в Москве?! — настоящего дельтапланериста!
Мы посмотрели на Африку в ю-туб. Мы полюбили, и мы оценили сейчас веб-камеры. Мы подключились к местечку в Южной Африке.
Мы присматриваемся сейчас уже потихонечку к Африке, присматриваемся. И самое главное, что и Африка потихонечку тоже присматривается к нам.
Мы посмотрели сейчас на Африку днем, потом и ночью. Как по экрану мелькали мотыльки. И как сверкали еще иногда в темноте чьи-то глаза, молнии ударяли вдалеке. Летали и жужжали жуки, временами ударяясь о камеру (нам слышно).
С подводной камеры, и это уже были съемки в Канаде, мы посмотрели миграцию лосося.
Мы посмотрели прямое включение, трансляцию у гнезда белоголового патриарха-орлана на Аляске. Хотя чего там на него нам смотреть? Ведь он сидит себе и сидит. Он сидит себе, сидит. Он высиживал в то время птенцов. А через время, когда мы еще разок подключились, орлята!
Включили сейчас веб-камеру в Африке, а у них вечеринка в чистом поле. Искры от костра поднимаются в небо, голоса певцов разносятся.
Когда мы слушали, как поют коренные африканцы, то мне кажется, что и Рита и Сура понимали родную для них речь.