Ида Финк. Уплывающий сад: рассказы / пер. с польского. — М.: Текст, 2019. — 304 с.
«Уплывающий сад» Иды Финк — сборник очень коротких рассказов, скорее даже миниатюр о Холокосте. Три-пять, реже семь страниц: красиво, мелодично, поэтично, негромко — о страшном. Иногда даже безэмоционально, совсем отстраненно, словно серия выхваченных из динамичного бытия статичных изображений. Хотя литература о Холокосте огромна, и, кажется, сложно уже прочитать что-то еще более страшное, еще более живое, но тексты Иды Финк меня мощно (в смысле читательского катарсиса) зацепили, даже перепахали. Читать это очень горько и трудно — если подряд, можно получить настоящую душевную травму, поэтому лучше делать передышки, благо формат позволяет.
Ида Финк (1921–2011) родилась в польско-еврейской семье в Збараже (бывшая Польша, сейчас Тернопольская область Украины), училась в Львовской консерватории, но доучиться не смогла — началась война. Вместе с младшей сестрой Ида попала в гетто, но девушки сбежали, получили документы об арийском происхождении и спрятались под носом у врага, в Германии. После войны Финк вернулась в Польшу, где вышла замуж и родила дочь, а затем в 1957 году эмигрировала с семьей в Израиль.
Рассказы переведены участниками семинара при Польском культурном центре, его руководителем была переводчица, редактор журнала «Иностранная литература» Ксения Яковлевна Старосельская, ушедшая в 2017 году. Ей и посвящена книга.
Вошедшие в сборник коротенькие истории словно вырваны из контекста, украдены у смерти. Они все про жизнь, про любовь к жизни, нежелание расставаться с ней, с родными, с домом и рекой, с полями, цветами, вздохами и снами. О том, как приговоренные люди проводят последние отведенные им мгновения. Чему их посвящают, о чем думают, по чему заранее скучают. Как спустя много лет выжившие продолжают думать о себе как о мертвых, а о мертвых, потерянных в той войне, как о живых. Это истории про обыкновенных людей, проживших бы хорошую, ничем не примечательную жизнь, «если бы не приговор времени, которое даже самых неподходящих для исполнения этой роли превращало в героев трагедии». И поскольку контекст всем известен, эти тихие, почти спокойные зарисовки производят оглушающий эффект.
«Только одна девушка, худая и черная, отделилась от всех и лежала одна в тени кустов орешника, лежала на животе и вовсе не прислушивалась, а читала книгу. Слышен был равномерный и спокойный шелест переворачиваемых страниц, она ни разу не подняла голову, не посмотрела в нашу сторону. Книга была толстая и потрепанная, потому что, когда в полдень (поезд все еще не прогрохотал) подул сильный ветер, несколько страниц вспорхнули вверх, они летали над нами, точно голуби, а девушка, худая и черная, бегала вокруг и кричала: «Ловите!» Потом она собрала страницы, уложила их по порядку в книгу, легла на живот и стала читать дальше.
<…>
— Мне надо торопиться, — ответила девушка, — я хочу успеть. Там еще один том, я боюсь не успеть.
Она посмотрела на книгу, прикинула количество оставшихся страниц.
— Я боюсь не успеть, — сказала она снова, уже сама себе, но аузерка* расслышала, и эти слова окончательно убедили ее.
— Должно быть, очень красивая книга. Как его зовут? Я забыла… Жан-Кристоф, — повторила она для себя несколько раз, словно в оправдание. — Если не сможешь мне одолжить, я поищу в библиотеке. — Но потом ей стало жаль девушку, и она добавила: — Но ты успеешь, наверняка, она не такая уж и толстая».
*аузерка — надзирательница
Общая для рассказчиков оптика: они смотрят на настоящее как бы из небытия. Живут вроде бы по-прежнему, но осознают переживаемое прямо сейчас как прошлое: «Ибо новое время не сразу вытеснило укоренившееся в привычках и мыслях старое, процесс шел медленно и едва заметно, но при этом неумолимо последовательно…» Они стараются жить, как обычно, но знают, что этих обедов с белой скатертью, сбора ранеток в саду, прогулок к реке, разучивания пьесы на фортепьяно, даже ссор и ревности, повседневных проблем, которыми тоже вдруг начинаешь дорожить, — ничего этого больше не будет. Поэтому проживая их в моменте, они думают о них в прошедшем времени. И наоборот — выжившие после войны, обедая с белой скатертью, вернувшись в нормальную жизнь, продолжают слышать выстрелы, грубые приказы, грохочущие по мостовой шаги. Наверное, это смешение памятей и времен — самое пугающее в коротеньких текстах Иды Финк.
Дарья Лебедева
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
