Прозаик Галина Калинкина, автор повестей, рассказов, стихов, эссе, критических статей, рецензий, книг малой прозы: «Поверх крыш и флюгерных музык» и «Идти по прямой» и уже (пока всего лишь) двух романов, присутствует в литературе давно, но заметной по-настоящему стала, пожалуй, только два года назад, когда резко сменила формат литературного высказывания — один за другим начали выходить её большие романы о прошлом. «Я, как скульпторы-монументалисты, живу головой назад», — описала эту относительно новую для себя ситуацию писательница в ответ на один из вопросов журнала «Лиterraтура». Первый из романов, «Лист лавровый в пищу не употребляется», «роман-надежда» — о старообрядцах, об их жизни на переломе эпох — во время революции 1917 года — отличающийся, помимо прочего, ещё и необычной организацией: двувременьем, большим рассказом о событиях более чем столетней давности, вставленном в тонкую, плотно спрессованную рамку рассказа о происходящем в 1991 году, открывший читателям огромный тематический пласт, практически не освоенный общекультурным вниманием, вышел в 2022-м и немедленно попал в лонг-лист премии «Ясная Поляна» (2023). Не успели читатели продумать прочитанное и сориентироваться как следует в новой для себя теме, как, уже в этом году, вышел следующий роман Калинкиной — «Голое поле», о событиях гражданской войны в России, о покинувших страну солдатах Белой армии, о галлиполийском стоянии. Судя по ряду несомненных признаков, готовится и третий. «Очень хочется сказать, что мои достижения ещё впереди», — сказала романистка в том же опросе «Лиterraтуры». Выход её второго романа и свидетельства идущей работы над третьим — это ли не повод внимательно расспросить, наконец, стремительно и непредсказуемо растущего автора об устройстве её книг и вообще о корнях, ориентирах, принципах и смыслах её литературной работы?
Ольга Балла-Гертман: Галина Евгеньевна, вам, наверно, было бы интереснее говорить уже о втором, совсем новом романе, но всё-таки поговорим сначала о первом. Верно ли, что это первый современный русский роман на такую тему? Что побудило вас взяться за такую тему — только ли просветительские соображения? — старообрядческую среду вряд ли многие знают за её пределами, а кто знает изнутри — тот не пишет романов, — так ли?
Галина Калинкина: Что касается саги о старообрядцах, то сразу сознаюсь: мысли о просветительстве и некой миссии присутствовали. Мир старообрядчества — закрытый и о нём не так много известно. Хотелось приоткрыть завесу. И, несколько зная этот мир изнутри, я взялась за роман.
Я не единственный автор, пишущий сегодня о старообрядчестве. Известны романы Елены Катишонок, Камиля Зиганшина, Владимира Шарова. Но могу поставить себе в заслугу, что рассказала о таком феномене русской культуры, как «открытый», мирской, светский старообрядец, о котором, кажется, ещё никто не писал.
О.Б.-Г.: А Катишонок, Зиганшин и Шаров писали именно о закрытой, герметичной среде? (И ведь никто из них не инсайдер, правда?)
Г.К.: К сожалению, ничего не знаю о Зиганшине, Катишонок и Шарове в части их отношений со старообрядцами, выходцы ли они из той среды или нет (думаю, двое нет, а третья, возможно, да).
У Катишонок я пыталась это узнать в 2022 году. Мы переписывались, но совсем чуть-чуть, она на контакт не пошла. На мой прямой вопрос о ее корнях не ответила (имеет право). Но материал для ее романа «Жили-были старик со старухой», похоже, взят из биографий родственников автора.
О.Б.-Г.: А как вы думаете, насколько адекватно вообще представлена старообрядческая среда в нашей литературе?
Г.К.: Поскольку авторов, пишущих о старообрядцах (к какой группе выхода, толка и согласия те ни принадлежали бы — об отечественных, зарубежных, городских, столичных, провинциальных, поповских или беспоповских), можно пересчитать как пальцы на одной руке, приходится констатировать: говорящих об этой любопытнейшей, самоценной и самобытной среде исключительно мало. И если каждому из немногочисленных авторов этого ряда удаётся передать достаточно потаённый мир, такая работа — бесценна. Бесценна она не только вскрытием герметичного, но ещё и потому, что так или иначе касается дораскольной части нашей культуры и веры, которая когда-то была единой.
О.Б.-Г.: В «Листе лавровом…» идёт речь о двух временах: о самом конце жизни главного героя (этот рассказ и образует рамку основного, огромного текста) — и о начале его жизни, причём основное внимание — и почти весь объём романа — уходят всего на совсем небольшой фрагмент этого начала: на революцию и первое пореволюционное время, когда, говоря словами другого автора, всё в России переворотилось и только начало укладываться. Этот переход рассмотрен с исключительной подробностью, но самое интересное — что было с героями на протяжении XX века, почти в самом конце которого мы снова видим Лавра, — осталось по существу за пределами текста, намеченным только конспективно. В принципе всё просто напрашивалось на формат семейной саги, все элементы уже были, — и всё-таки вы от этого формата ушли, — я бы сказала, виртуозно убрав читательские ожидания, предпочтя формат романа-надежды. В чём был смысл такого решения?
Г.К.: Роман «Лист лавровый в пищу не употребляется» не задумывался как семейная сага. Отсюда его структура с прологом и эпилогом о зрелом возрасте главного героя и с основной частью — о становлении его личности на фоне становления нового государства, которого герой, кстати, не выбирал; оно своим появлением поставило его перед фактом, как и миллионы сограждан. Объемная, в двадцать с лишним глав, основная часть отвечает идее, замыслу. Важно было рассказать о церковной двадцатке, раскрыть тему гражданского подвига людей, вступавшихся за «свой храм». Этому подчинено всё повествование до финала, поскольку декрет новой власти об аренде у государства церкви, выстроенной на деньги прихожан, то есть обязательной аренде прихожанами своей же собственности, вышел к началу 20-х годов XX века. Другие периоды советской истории и время 1990-х, когда Лавр Павлович вспоминает молодость, не работают на идею. Пролог и эпилог лишь закольцовывают сюжет, достраивают биографию героя.
О.Б.-Г.: И самое волнующее: что такое роман-надежда?
Г.К.: Помимо того, что в «Листе лавровом…» история о трёх молодых людях, попавших в одну неродственную, некровную семью, сплочённую одиночеством и ностальгией по дореволюционному прошлому, вылилась в романную форму, мне хотелось придумать поджанр, и я выбрала акцент: роман-надежда. У читателей может быть свое видение. А я как автор вкладывала такой смысл: при любых разрушающих, раскалывающих обстоятельствах должна в человеке оставаться крупинка веры в силу Зовущего. Мне хотелось, чтобы всякий читающий эту книгу помнил: нас всегда и везде на Одного больше. Крах пришёл, нет сил сопротивляться обстоятельствам… Но даже ощущение подавляющего отчаяния говорит, что ты ещё жив и в любой миг перед тобою может открыться жизнь новым, невероятным разворотом. Лавр остался сиротой, но обрёл новую семью, приютив двух девочек. Лавр потерял связь с другом, но стал свидетелем уличной драки и встретил Костика Евса. Прихожане потеряли настоятеля храма о. Антония, назавтра заканчивался срок ультиматума представителей режима, но оставалась ещё ночь. И прочитавший роман знает, что произошло той ночью. Эти люди, мои герои, никогда не жили интересами «маленького человека», их в жизни вело нечто большее, чем они и интересны автору, смею думать, и читателям. Они не теряли надежды на силы Зовущего.
О.Б.-Г.: Чему вас научил ваш первый роман (ведь научил же чему-то?), в чём пригодилось это умение при работе над вторым?
Г.К.: У меня когда-то было незабываемое знакомство с человеком-медиумом. Её уже нет в живых. Это была врач-остеопат, профессор медицины. И помимо дел, которые меня к ней привели, мы обсуждали её особенность. Я не могла пройти мимо неординарного человека и не узнать, как проявились у неё способности.
В её детстве те самые способности заметила деревенская знахарка и стала обучать девочку своему ремеслу. Первым заданием было собрать вслепую, через мешок, черепки в целый глиняный кувшин. Девочка собирала кувшин полгода, изранив руки и пролив немало слёз. А когда принесла слепленный кувшин знахарке, та разбила его снова и велела собирать заново. О том, что и как происходило дальше, мною написан рассказ, который опубликован в 2022 году.
Профессор-остеопат говорила мне, что сколько бы она ни собирала потом тот кувшин, самым трудным и самым запоминающимся был первый опыт.
Дебютный роман писался будто вслепую, как через мешок. И в то же время смело, безоглядно. Через мешковину я выводила фабулу, строила сюжет, вылепливала персонажей. И считаю, что для дебютного романа получить отклик (целую рецензию) современного классика [1] и попасть в лонг-лист большой премии «Ясная Поляна» — это крупная удача.
Во втором романе я учла замечания коллег-литераторов. Хотя их и было, по существу, всего два: о неровной структуре (большая серединная часть и краткие, сжатые пролог с эпилогом) и «поменьше кушеток» (о переборе в тексте декораций). Это — чем чисто технически мне помог первый роман: выравнивать структуру, следить за объёмом и не упиваться меблированием комнат. В остальном же, считаю, он укрепил мне руку. «Голое поле» я писала уже уверенным почерком, получив смелость и лёгкость от «Листа лаврового…».
И тут, возможно, к месту было бы поблагодарить в который раз двух моих издателей, оценивших и дебютный, и последующий за ним романы: Дану Курскую (издательство «Стеклограф») и Павла Крусанова (издательство «Литературная матрица»).
О.Б.-Г.: Второй ваш роман появился вскоре после первого. А долго ли писался первый?
Г.К.: Изначально без понимания всей глубины сложности я взялась за неподъёмное дело. Триггером послужило незнание. Моё и чужое. Моё незнание нюансов литпроцесса, чужое незнание моей темы. Любого спроси, первое, что упомянут про старообрядцев, — это отдельную посуду. Типично и не всегда верно. Старообрядцы — это вовсе не секта олдов с атавистическими традициями. Начать, да и закончить роман мне помогал дилетантизм. Я не понимала, во что ввязываюсь (большая форма, объёмы, продвижение и т.д.). Герои «Листа лаврового» приходили самостоятельно и уже каждый со своей историей. Моё дело было связать, переплести их хроники в предложенных обстоятельствах.
Месяцы скрупулёзного изучения матчасти, прочтения более двадцати брошюр о старообрядчестве, собирание материала по темам: профессии, географические названия, быт, календарь праздников, погода в те дни и т.д. Бессонные ночи, после которых нужно было бодро шагать на службу к восьми утра.
Два с половиной года пролетели незаметно и было это так: я не освобождалась от быта, службы в офисе, от семейных отношений и бежала писать роман, а, напротив, иногда выныривала из романа к службе, быту и семье.
Но пусть не создаётся впечатление, что пишу я только о старообрядцах. Второй роман совершенно самостоятелен, хотя и связан с первым, например, местом действия и тем же временем. Но если первому я дала подзаголовок «роман-надежда», то второй — «Голое поле» — это, скорее, роман-заживление.
О.Б.-Г.: Какие же раны он заживляет, каким образом?
Г.К.: Рассказывая историю героев романа «Голое поле», я знакомлю читателя с секретарём князей Юсуповых, привожу их в Саввино-Сторожевский монастырь, открываю двери московской Школы десятников, увлекаю их за героями в астраханские степи и даже в Париж… Но основной частью истории, одновременно и плато, и кульминацией является упоминание «галлиполийского стояния» (иногда говорят, «сидения», и то, и другое верно). Это событие русской истории, когда двадцатитысячная Добровольческая армия, вытесненная из Красного Крыма, была выгружена с кораблей союзников на спорную территорию между Грецией и Турцией в Галлиполи. Чистое поле и начало зимы. Русские стоят и сидят в грязи под дождями. Эту же территорию англичане, не выдержавшие нахождения там несколькими годами ранее, называют «Долиной роз и смерти».
Иван Лукаш, писатель начала прошлого века, в своей «Истории гибели и возрождения Белой Гвардии» фиксирует настроения русских «галлиполийцев»: от ощущения полного краха и потери Родины до её обретения. Более подробно эти настроения раскрыты в самом романе, и не стоит здесь приводить подробности. Но у героев за полтора года «сидения» в «Долине роз и смерти» появляется понимание ошибочности своего мнения. Они убеждаются: Россия не сгинула, не утонула, она задышала. Происходит заживление ран, насколько это возможно, ран, нанесённых вынужденным исходом с территории, называемой Родиной.
О.Б.-Г.: Считаете ли вы свои романы историческими или они, скорее, как «Лавр» у Евгения Водолазкина, «неисторические»? В какой мере сопутствуют вашей работе над ними исторические разыскания, реконструкция современных героям была и нравов? То есть: важно ли вам воссоздать некоторую часть истории или высказать и продумать нечто важное для вас самой здесь-и-сейчас?
Г.К.: Пишет ли автор «неисторические» романы, как Водолазкин, или «псевдоисторические» или «новоисторический» роман, о котором говорит Андрей Аствацатуров (пишут о прошлом, а думают о настоящем; пишут о современном, используя знаки прошлого), главное и безусловное — это авторское высказывание. Оно либо должно быть свежо и своеобразно, либо, основываясь на преемственность мысли, подтверждать правду литераторов прошлого с позиций актуальности. И тут жанр вторичен.
Когда-то я услышала у Алексея Иванова, что автор должен уметь «непротиворечиво вписать свой вымысел в реалии конкретного места и времени». Мне кажется, здесь ключевое — непротиворечивость. И не стоит исходить из жёсткого деления: факты — историкам, эмоции — писателям.
Хотелось бы думать, что я всё же пишу исторические романы или «романы о прошлом», как это сейчас называется в западной культуре. Что в моих текстах придумано? Диалоги? Фабула? Но даже сюжет (частично) бывает взят из жизни, основан на исторических фактах с некоторым фантазийным допущением, с достраиванием. Использую подлинные имена, должности, события, названия учреждений, аутентичную лексику, топонимы.
В основе идеи всегда какое-либо социологическое явление русской жизни, как, например, «церковная двадцатка», обновленчество, галлиполийское стояние. Если я вводила в повествование поэта и использовала его стихи (известные всем), то в романе его звали Сашка, а по стихам понятно, что это Александр Введенский. Кроме того, для достоверности контекста в своей прозе я упоминаю реальные исторические фигуры: Кузнецов — фарфорозаводчик, Шубинский — известный московский адвокат, Сафо — актриса Ермолова, Войно-Ясенецкий — св. Лука Крымский, М.А. фон Рейснер — учёный, Дм. Хорват, инженер-путеец, праправнук Кутузова, барон Врангель, Кутеп-паша, князья Юсуповы. Они — не герои романов, но фоново присутствуют там и иногда двигают сюжет даже своим проходом по комнате.
Архивные разыскания, прочтение дневников, мемуаров, газет того времени, поиски на местности, пребывание в книжной лавочке Рогожской слободы, где масса литературы разных годов о старообрядчестве, или пребывание в старинном купеческом особняке, где ты в буквальном смысле слова ползаешь и по чердаку, и по подвалу, — всё составляет арсенал авторских инструментов. Возможно, благодаря им мне удалось закрыть две литературные лакуны (а свободных мест или белых пятен, как известно, в литературе не так много).
О.Б.-Г.: Вы — автор не только романов, рассказов, стихов и эссе, но и критических текстов. Вы рецензировали книги Леонида Юзефовича, Елены Долгопят, Романа Сенчина… объединяет ли что-то всех этих — и ещё не названных — авторов? Что вам наиболее интересно (и кто наиболее интересен) в современной русской литературе? На что обращаете внимание? Что цените? Чему, может быть, и сами хотели бы научиться у рецензируемых авторов?
Г.К.: Если говорить о нехудожественной прозе, то тут мои интересы можно разделить на три направления: эссе, исследования и рецензии как жанр критики. Всего написанного не перечислишь, но из многочисленных эссе я бы назвала сейчас четыре, которые запомнились моей личной эмоцией. Это эссе «Голубенький» о повести Андрея Соболя «Салон-вагон», «Борисоглебское солнце» о Надежде Катаевой-Лыткиной — спасительнице Дома-музея Марины Цветаевой, дешифровка поэмы Инны Лиснянской «Круг» и «Отбеливание» по трём книгам современных авторов — Александра Нежного, Льва Данилкина и Сергея Волкова. Разумеется, речь идёт об опубликованных моих текстах.
Условно «исследованиями» я для себя называю те работы, которые, кажется, кроме меня никому не интересны. Зато во мне они будят азарт, как у сыщика или чёрного копателя. Сюда я могу отнести «Ненаучный факт» о деде Андрея Цветаева, брата Марины Ивановны по отцу, — Дмитрии Иловайском (журнал «Семь искусств») или «Раскольничья шапка-невидимка. Об упоминаниях старообрядцев в русской литературе XIX–XX веков» (журнал «Перископ»).
А свою первую рецензию я написала на рассказ Елены Долгопят. Далее вышло несколько работ, рассматривающих книги современных авторов, работ, позволивших мне стать лауреатом и шорт-листером конкурсов «Волошинский сентябрь» и «Неистовый Виссарион» в номинации «Критика». Оказывается, на тексты Леонида Юзефовича я откликнулась уже четырежды, к моему собственному удивлению, вырисовывается тенденция.
И тут стоит перейти к вопросу, что же объединяет Долгопят, Юзефовича, Сенчина, поскольку я их уже упомянула. Их троих объединяет мудрость текста, поцелованность Богом (а Бог целует даже атеистов). Но, наверное, важнее для меня самой их сходство в том, что каждый из этих авторов занял абсолютно свою нишу в современном литературном процессе. Леонид Юзефович — автор произведений в жанре документального романа, редкого синтетического жанра. Роман Сенчин делает в прозе то, что делает Дмитрий Данилов в поэзии, — нехроникальную хронику через приметы типизации времени. Елена Долгопят — это космос, ещё до конца не открытый. Кто-то из коллег, кажется, назвал её стиль «стилем Елены Долгопят».
Чем каждый из этих самобытных авторов любопытен лично для меня, так это приёмами. Всякий раз, читая их, ощущаю форшоковые колебания и задаюсь вопросом: как они это со мной делают?
О.Б.-Г.: Вы писали в одной из соцсетей, что встретили в особняке Носовых в Москве «реальных потомков и прототипов своего нового романа. Пишу его с весны». И это уже о третьем романе. Возможно ли полюбопытствовать, о чём он?
Г.К.: «Лист лавровый…» писался два с половиной года. Потом год передышки, который ушёл на поиски издателя, продвижение романа. «Голое поле» написалось за год. И через месяц мне уже сообщили о положительном решении редколлегии. Я решила передохнуть и взять тайм-аут на «обживание» второго романа. Но! Третий захватил меня врасплох. Весной текущего года я попала на лекцию историка Романа Гоголева о Мельникове-Печёрском, которая проходила в особняке мануфактурщика-старообрядца Носова (собственно, представителя того самого сообщества «открытых», светских старообрядцев, о котором я писала двумя годами ранее в дебютном романе, а теперь попала внутрь собственного романа и внутрь чужой жизни).
И этот дом меня больше не отпустил.
Там служат сотрудники Молодежного историко-культурного комплекса «Особняк Носова» и Нотно-музыкального отдела Российской государственной библиотеки для молодёжи. Но благодаря профессионалам, сохраняющим атмосферу купеческого дома, внутри не превалирует современный офис. Со скоропалительной постройкой нового деревянного дома по соседству с носовским же старым каменным особняком, с разделением сада на две части связаны интересные житейские истории этого семейства, мимо которых автор-москволюб просто не должен пройти мимо.
Кроме того, в 1960-х тут снимался замечательный советский фильм «Вариант “Омега”» с Олегом Далем. И широкому зрителю особняк Носова может быть известен как «особняк Лотты».
Я брожу по кабинетам и спальням хозяев, по столовой-зале, по лестницам, которых в доме несколько и чувствую, как со стен через портреты на меня смотрят бывшие жильцы. Мы в диалоге.
«Лист лавровый…» уводит читателя на Рязанщину и в Китай, «Голое поле» — в астраханские степи и Францию. Моя мечта — написать психологический роман и ограничиться стенами одного дома. То есть чуть изменить жанру исторической прозы. Но без исторического события не обойтись. Просто бытописание мне неинтересно. И поэтому захотелось рассказать об одном малоизвестном московском инциденте времён начала гражданской войны.
А с потомками купца Носова я действительно недавно встретилась в носовском особняке на выставке «Я — купеческая дочь, имя моё Августа».
О.Б.-Г.: Расскажите, пожалуйста, о своём пути в литературу. Что вас в неё привело и какими путями, какое у вас образование, чем вы занимались и занимаетесь в жизни помимо литературы и насколько это Вам пригодилось в литературной работе?
По правде сказать, у меня нет точного ответа на вопрос: в литературе я или нет, то есть как это воспринимается со стороны. Себе я честно, твёрдо и давно ответила — быть без литературы не хочу.
От чего отмерять путь вхождения? От школьных уроков, где литература была любимым предметом… От прослушивания радиоспектаклей по русской классике и «зависания» до того, что забываешь о домашнем задании… От попадания на курс Станислава Куняева в Литинституте и неподачи туда документов… Закончила в итоге РГГУ.
Родилась в Москве в роддоме при Боткинской больнице (построенной вообще-то купцом-старообрядцем Козьмой Солдатёнковым).
В обычной жизни я — собиратель эмоций, коллекционер деталей, скупщик мелочей. И меня всегда вели случайности.
Случайно вместо двери на семинар к Татьяне Бек открыла дверь на семинары Евгения Рейна, где осталась на целую осень. И вот она вам «ахматовская четвёрка», невидимая связь рукопожатий.
Случайно попала в подвал «Ленкома» на прогон «для своих» пьесы «Чинзано» на французском. И увидела (ещё не зная) Людмилу Петрушевскую и её полузапрещённую тогда пьесу.
Случайное знакомство на пляже Анаклии (Грузия) с наследницей мингрельского трона — принцессой Матильдой Дадиани-Мюрат и её матерью, принцессой Вероник де Шабо-Трамекур. Из этого рождается цикл «Уроки грузинского», один из первых публичных моих текстов.
По мне, так в литературной работе пригождается всё. Ты не знаешь, что из приобретённого твоим зрением и слухом пригодится впоследствии. И до времени хранишь некие полуфабрикаты при температуре неглубокой проморозки. В нужный момент достаёшь, размораживаешь и вылепливаешь своего «колобка» или «каменный цветок», что выйдет.
О.Б.-Г.: Есть ли литературные образцы, на которые вы ориентируетесь? Кого считаете своими учителями в литературе, чьи влияния испытывали и, может быть, преодолевали?
Г.К.: Если говорить о влиянии, то скажу, что ощущаю влияние целого литературного направления. Не личности, не писателя, а направления — реализма. И тогда уж, возможно, влияние авторов прошлого, писавших реалистические тексты. Меня не интересует модный нынче жанр фэнтези или магический реализм. Я слишком достоверный рассказчик. И в этом моя проблема.
Безусловно, в моих «литературных святцах» есть священные имена. Но больше я поминаю тексты. Отдельные работы, а не безоговорочно полные собрание сочинений одного прозаика. Мои «иконы» — это «Ханский огонь» Михаила Булгакова, «Офицерша» Фёдора Крюкова, «Гадюка» Алексея Толстого, «Салон-вагон» Андрея Соболя, «Факультет ненужных вещей» Юрия Домбровского, «Старик» Юрия Трифонова.
И то же восхищение прозой в иностранной литературе: «Триумфальная арка» Эриха Марии Ремарка, «И вот уже тень» Вержилио Феррейры, «Путешествие по России» Мирослава Крлежи, «Саломина» Рокуэлла Кента.
Во всех этих произведениях маховиком, отсчитывающим время и раздвигающим пространство, для меня остаётся язык. Не сюжетостроение, не арки героев, а именно язык — как существо. Ну и, наверное, второе, помимо языка, — это умная проза. Сейчас только подметила, мой интерес, оказывается, составляют сплошь авторы-мужчины.
О.Б.-Г.: Что вы считаете своими главными задачами в литературе (ставите ли вы таковые перед собой вообще)?
Г.К.: То и дело звучат мнения, что если автор говорит о «своей миссии», то он слишком много на себя берёт, страдает манией величия и литературной гигантоманией. Но мне кажется, если автор не ставит себе задач, не следует за определённой идеей, то он бесформенный.
Я не боюсь слова «миссия». Никто на меня задачу просветительства не возлагал. Сама на себя взвалила, и своя ноша не тянет. После того, как узнаёшь, что люди разных возрастов и статуса не знают тех или иных исторических, социальных, политических событий, то ставишь себе целью их осведомление. Например, узнать о «втором расколе» в русской православной церкви (как правило, все знают только о первом — никоновском) возможно не через публицистику, а через более доступную и захватывающую сюжетную прозу, что и показал «Лист лавровый…», коснувшийся проблемы второго раскола». Важно было познакомить читателя и с подвигом проигравшего меньшинства, с фактом «галлиполийского стояния», примером мужества и стойкости. Эти выдавленные за пределы территории родины остатки раздробленной русской императорской и Добровольческой армии, эти далеко не сытые люди, узнав о голоде в Поволжье вражеской для них страны Советов, постанавливают однодневный свой паёк (паёк двадцати тысяч душ) отдать в пользу голодающих. Не повод ли гордиться своими соотечественниками? «Голое поле» — это послание разуверившимся. «Жить и знать одно, главное приближается, а лучшее наступит». Пусть не быть поцелованными Богом, но быть не покинутыми Им.
______________
[1] Леонид Юзефович: Язык вещей // Год литературы. — 05.05.2023. https://godliteratury.ru/articles/2023/05/05/iazyk-veshchej
Если мы где-то пропустили опечатку, пожалуйста, покажите нам ее, выделив в тексте и нажав Ctrl+Enter.
