Римма Нужденко ‖ Мне отмщение, аз воздам

Ты ищешь причину зла. Она только в тебе.

Ж-Жак Руссо

Эдгар По считал, что если фраза, открывающая рассказ, не готовит его центрального эффекта, то автор не справился со своей задачей. В рассказе Волковой «Палец» такой эффект предвосхищает само название. Палец здесь — как и в случае гоголевского «Носа» — и образ, и действующее лицо. Время повествования — Первая мировая война, преддверие «великих потрясений» с предшествующим им кризисом религиозных и нравственных установок. И это указывает на то, что автор, исследуя проблему происхождения Зла, не ограничивает ее определенным временем.

Главный герой пробуждающимся после инъекции морфина. При этом «мелкая сыпь прорезей в плотной брезентовой ткани напомнила Косте Баранову пшеничную кашу…». Отсылая к детству героя, время останавливается, как в стоп-кадре, а упоминание морфина указывает на перекрещивающуюся реальность. В сознании Константина сливается настоящее и прошлое, реальное с иллюзорным. Такая неопределенность соответствует неопределенности эпохи, что усиливается приемами, которые использует автор.

Первый и самый важный из них — использование деталей, погружающих читателя в осязаемую действительность с описаниями быта, нравов и историй. Эти подробности открывают единство всех событий через безграничность времени и, наслаиваясь одна на другую, усиливаются спонтанностью восприятия героя, находящегося под воздействием морфина.

Отправная точка действия — принесенное Баранову известие об ампутации его указательного пальца, еще не осознаваемое под влиянием морфина; боль держит Константина в сознании, но не в осознании произошедшего. Он чувствует свой живой палец, чувствует даже «заусенец на нем». И это не просто фантомная боль после хирургической операции: произошло самое страшное для него из всего, что могло произойти — указательный палец, который пуще всего велела беречь няня Иринушка, палец, что всегда был на спусковом крючке — его больше нет.

Константин вспоминает слова няни о главенстве пальца, и эти воспоминания автор наделяет одушевляющим их сказуемым: «и в этот момент заворочалась память». «Заворочалась» как медведь в берлоге, как просыпающийся от тяжелого сна человек. Так говорят, когда хотят забыть что-то, когда бесцельность жертв и поступков не дает выдохнуть, когда человек готов на всё, чтобы никогда об этом не вспоминать. И здесь, через постоянное перемещение времени и места от реального героя к его двойнику-Пальцу, осознается ужас происходящего: «Он, палец, был убийцей…».

«Он» в метафорической форме символизируют Зло, пробуждающееся вместе с памятью. И это, как видим из всего дальнейшего, — Зло в худшем своем проявлении: зло ради зла.

Одно убийство следует за другим. Первое — мужа ветреной актрисы «со сладким сценическим именем «Мадемуазель Карамель» — происходит как бы помимо воли героя. Оскорбленный муж пришел поговорить, угрожая пистолетом, но «он, палец, нажал на спусковой крючок в тот самый миг, когда рука дрогнула». И далее — ирония то ли автора, то ли героя, что «успел полакомиться роковой Карамелью только один единственный раз». Совесть при этом не мучит Баранова, как Раскольникова с его «кровью по совести», а быстро находит оправдание — самооборона. Но даже не это главное: не он, Константин Баранов, а «палец совершает убийство помимо его воли». То же самое — и в следующий раз, когда возникает еще один значимый образ — образ Петербурга. Полноправный участник драмы, он возникает на заднем плане и то «по-эльгрековски» мрачен, то светится белой ночью.

Получается, что не он, не Константин, а его палец — главное действующее лицо рассказа. Прием переадресации от героя к пальцу, и наоборот, становится главным сюжетным ходом в каждой сцене, и в этой кодировке считывается реальность, которая гораздо страшнее изображённой в тексте.

Палец — злой рок, фатум, инфернальный двойник, противостоять которому человек бессилен, и лишение Пальца равнозначно его собственной смерти. Она и следует вскоре после ампутации и погребения героем его «скипетра» как живого существа. Закапав его в яму, Константин погибает от вражеского штыка, но и убивший его немецкий солдат, сделав десять шагов, подрывается «на ждавшем своего часа шрапнельном фугасе».

В повествовании Волковой все предельно символично, переполнено наслаивающимися друг на друга образами. Оперируя ими, автор обращается не столько к нашему сознанию, сколько к бессознательному, избегая каких-либо сентенций. Можно вспомнить библейское «мне отмщение и Аз воздам», но мастерство художника вовсе не в том, чтобы создать очередную иллюстрацию к общеизвестным истинам, свести иррациональное — к рациональному, непонятное — к понятному. У жизни и смерти, как и у подлинного искусства, своя логика. Зло всегда наказуемо, преступление неизбежно содержит в самом себе наказание за него, но рассказ «Палец» не только об этом: он, в первую очередь, — яркое художественное осмысления вечного конфликта Добра и Зла, не умещающегося в привычные нам рамки формальной логики.