Для созерцания нет удобства, а есть наше зрение и картина, захватывающая нас. Для рассказа нужна подготовленность ошибок вместе с открытиями к возникающей каждый раз панораме.
Для созерцания нет удобства, а есть наше зрение и картина, захватывающая нас. Для рассказа нужна подготовленность ошибок вместе с открытиями к возникающей каждый раз панораме.
Они то хохотали, то плакали от чувства освобождения. Что же будет, если я исправлю ту, которую хочу назвать своей? — порывался он вызвать ее на ответ и она пришла к нему, сказав: я не ошибка. я твоя смелость.
Подальше от золотых клеток, которые станут серыми углами, от теплых ночей, согретых мимолетностью времени года к теплым ночам, согретым вечной мимолетностью жизни, минуя прививку коротким днем, маниакальным электричеством, морозным сиянием.
Маленькая арена с болью посредине, на которую смотрит лампа, маленькая ловушка для большого сердца. Без дна. Судьба белого: ему не быть черным. Остальное не нужно. Нужно больше пить в пустыне жары.
Наш герой знает, что рассказывать об этом нельзя ни при каких обстоятельствах, но, сердце не камень, в один из «заходов» супруги признается во всем. Она пересказывает успевшей ей полюбиться зловредной ищейке ― и герой теряет в один миг великолепие своей доли и царевну в придачу.
Остается смотреть на эти пятна на коже, похожей на единственную дорогу в уязвимость, которую мы знаем, на поверхность, отмеченную мечтой о слиянии, уходящей в тень, выходящей из тени невинности в разговоре.
Зной исчезнет, как и тающее мороженое с леденцами в парке имени, конечно же, отдыха, останутся полоски на плечах и спине, похожие на лунную дорожку во мгле, наполненной дыханием долгой утомлённой щедрости, останутся камни…
Его уговаривают отойти от места развязки, но он зачарованно непреклонен, продолжая туда смотреть, терзаясь настоящим как прошедшим и прошедшим как настоящим, рисуя в воображении картину, рядом с которой можно поставить подпись «и я бы мог».
Весной чувствуешь себя то преступником, то влюбленным. Влюбленным — тогда, когда тревога любопытства к опасному настоящему, открывающаяся за поворотом, соединяется с надеждой избавления, преступником — когда она перестает искать среди сомнений иголку в стоге опыта. Солнце, когда появляется, не только ласково, но и многозначительно, голая ветка готова померяться роковой монументальностью со шпилем готического собора, небо, к которому она обращена, сосредоточено как когда-то прославленный мастер,
Они были слеплены из ласкового вызова «отгадай меня», а люди, слушающие голос, дивились его ребячливости, ведь он помнил — или выпускал память на свободу — так много.